Здесь тоже сновали на заднем плане горничные, но Карен сама пошла на кухню и принесла апельсиновый сок в высоких стаканах. Села не в то кресло, что раньше, — поближе ко мне. Я понял, что назревает разговор по душам.
— Фрэнк, я хочу тебя кое о чем спросить. Напрямик.
— Валяй.
— Как ты относишься к Майку? Я имею в виду теперь, когда все поулеглось.
— Как я отношусь к Майку? По-моему, он подлец, укравший у меня жену.
— Ох, Фрэнк, будет тебе! Столько лет прошло. Может быть, хватит нам топтаться на месте?
— Я на месте не топчусь. Но Майка я не простил.
Я сам удивился, как четко все разложил по полочкам: пусть от моей любви к Карен осталась лишь тусклая искорка в дальнем закоулке души, но ненависть к Майку по-прежнему пылает во мне ярким костром. В определенный момент натура человека отвердевает и остается неизменной в нашей памяти. На стене гостиной висел недавний портрет Майка. Этот лысеющий толстяк уже ничем не напоминал молодого парня, с которым я подружился, но в нем, а может быть, во мне самом сохранялось, как мне казалось, нечто неизгладимое, непоколебимое.
— Какая жалость, Фрэнк! Какая жалость, что ты такой… злопамятный. Майк хочет преодолеть все разногласия. Он решил… как бы сказать поточнее… уехать отсюда с чистой совестью. Признался мне, что иногда по тебе скучает.
— Скучает?
— Ох, да что с тобой разговаривать! Я думала, теперь-то, когда все подписано и мы официально разведены… Но теперь вижу, что только зря трачу время. Фрэнк, откуда такая озлобленность? Совсем одичал в этой твоей дыре, в этом bundu?[11] Тебе не кажется, что пора вернуться в цивилизованное общество?
— Нет, не кажется.
— Ты думаешь, мы за тебя переживаем? Майк говорит, ты любишь делать из своих страданий спектакль, чтобы привлечь к себе внимание.
— Плевать мне, что Майк говорит.
— Что ж, очень жаль. Вот все, что я могу сказать. Вообще-то он к тебе хорошо относится.
— Послушай-ка, — сказал я. — Верь не верь, но я живу там потому, что мне так хочется. По моим меркам я почти счастлив.
Вглядевшись в мое лицо, она придвинулась ко мне поближе. Расхрабрилась. Отважно спросила:
— У тебя… там… кто-то есть?
— Да, — решительно заявил я, сам себе поразившись.
К моему удивлению, перед моим мысленным взором возник образ Марии, одиноко ожидающей в примитивной деревянной хибарке. Ожидающей меня.
Карен кивнула, вымученно улыбнулась:
— Кто она? Тоже врач, наверное?
— Нет. Она не имеет отношения к больнице.
— Что ж, чувствую, подробностей из тебя не выжмешь. Но было бы очень мило, Фрэнк, нам всем встретиться. Я, Майк, твоя приятельница и ты. Сходили бы в ресторан, например. Подумай об этом.
Я едва не расхохотался. Мария среди этой мебели, тем более среди этих людей, — просто абсурд! Мне открылось, до какой степени я отдалился от «нормальной жизни».
Допив сок, я поставил стакан на стол:
— Мне пора.
— Спасибо и на том. Наверно, твои уже ждут? Я очень огорчилась из-за твоего отца.
— Что?
Свой тонкий намек она ввернула таким небрежным тоном, что я едва не пропустил его мимо ушей.
Карен опешила.
— Э-э-э… мне говорили, что он заболел.
— Насколько мне известно, он не болен.
— Фрэнк, я ничего наверняка не знаю. Прости меня, пожалуйста. Забудь! Считай, ты ничего от меня не слышал.
Но я не забыл. На обратном пути долго размышлял над словами Карен. Перезвонил ей из дома. Она ответила с давешней резкостью, ощетинилась. Точно и не вела со мной сегодня задушевных разговоров.
— Я должен знать, — повторял я. — В чем бы ни была причина. Очень жаль, что ты мне не сказала.
— Фрэнк, я ничегошеньки не знаю. Я напутала. Слышала кое-что, думала, это про него, но все не так.
— Я тебе не верю.
— Будь по-твоему, не верь. Но я не стала бы тебе лгать.
В тот день я больше не выходил за ворота — мерил шагами длинные коридоры дома и узкие дорожки сада. Мачеха то ненадолго отлучалась — за покупками, в парикмахерскую, в автосервис, — то встревоженно маячила у меня за спиной. Несколько раз я едва не решился спросить у нее напрямик: «Он болен?» Но этот вопрос никак не вязался с ханжеской учтивостью наших с ней разговоров. Он прозвучал бы слишком грубо.
Отец вернулся из гольф-клуба лишь вечером. Сказал, что сыграл неудачно. Он был слегка навеселе и несколько взвинчен, но симптомов недомогания я не приметил. Голос у него был все тот же — громовой, самоуверенный. Свое мнение он высказывал таким тоном, словно возвещал истину, много острил и лишь к десерту припомнил, что я приехал не в отпуск.