Гибс начал операцию. До артерии так и не добрался, а кровь уже заливала пол, и Гибс выглядел растерянным.
— Как быть? Идти мне с ножом еще глубже?
— Идите глубже. Артерия где-то неподалеку…
— Вот она! — воскликнул Гибс.
— Держите ее, не выпускайте, — поучал его Арендт. Наложили лигатуру. Хотели зашивать «А между тем, — пишет очевидец, — аневризма, причина всех хлопот, бьется по прежнему». В зале возникло беспокойство. Зрители привстали с мест, Арендт, явно струсив, хлопотал над больным, успокаивая собрание:
— Обычная anomalia wasorum, какие часто случаются… Но тут честный Якоб Лейтон треснул в пол тростью:
— Черт побери, почему я не вижу здесь Буяльского? Возникло замешательство. Буяльского не пригласили по той причине, что он…, русский! А этот англичанин, чуждый интриг, стучал своей дубиной, гневно рыча:
— Я еще раз спрашиваю — отчего нету Буяльского? Я же вижу, что вы зарезали человека и сами не знаете, что делать.
Илья Васильевич жил недалеко, быстро приехал.
Легонько, но решительно отстранил Гибса и Арендта.
— Операторы искали subclavia, но не найдя ее, разрезали ни в чем не повинную dorsalem scapulae… Сейчас исправлю!
Буяльский завершил операцию. Лейтон взмахнул палкой:
— Всех зову к себе…, на обед!
За пиршеством до тех пор пили за здоровье Гибса и Арендта, пока это не надоело флотскому Лейтону:
— Я не для того позвал вас сюда, чтобы вы пили и ели за здоровье мясников… Ур-ра, господа, ура Буяльскому!
Историк пишет: «Для Буяльского с этого времени закрылись все пути…, ядовитая ненависть немцев преследовала его до гробовой доски». Илья Васильевич был женат, имел дочерей и нуждался, когда открылась вакансия на место хирурга при Казанском университете. Жене он сказал:
— Машенька, годы-то идут, надо подумать, как жить дальше… Здесь, в столице, сама видишь, мне ходу не дадут! Мария Петровна согласилась ехать в провинцию:
— И бог с ним, с этим Петербургом! А там, Ильюша, заведем домик с садиком. Чтобы вишенье. Чтобы крыжовник…
Надобно было повидать Магницкого, попечителя Казанского учебного округа, приехавшего в Петербург. Буяльский вспоминал: «Это был красивый мужчина с высокомерною физиономией и явным самодовольством в каждом движении, рассчитанном на то, чтобы озадачить просителя». Он встретил хирурга словами:
— А вы думаете, я нуждаюсь в профессорах? Да мне стоит лишь свистнуть, как они сбегутся — больше, чем надобно.
На что Илья Васильевич с достоинством отвечал:
— Ваше превосходительство, вы изобрели очень легкий способ для приискания профессоров хирургии. Можете свистеть, сколько вам вздумается! Бездомные псы на ваш свист, может, и сбегутся, но едва ли отзовется хоть один уважающий себя ученый…
Шли годы… Кембридж, Берлин и Филадельфия присвоили Буяльскому почетные звания, а наградою от России было то, что его сделали…, консультантом Мариинской больницы (без жалованья!). Случай в Царскосельском Лицее с удалением из тела Алеши Воейкова костяной палочки, однако, стал широко известен в обществе столицы.
Николай I вызвал к себе лейб-медика Рюля:
— Рюль! Ты, смотри, не загораживай дорогу Буяльскому… А встретившись с Арендтом, царь шутливо спросил:
— Мой добрый Арендт, если моя жена, когда я буду садиться на трон, подставит мне под зад острую палочку, как это случилось в Лицее с олухом Воейковым, то скажи честно — кого звать на помощь: тебя или… Буяльского?
Арендт, сильно покраснев, отвечал императору, что лучше звать Буяльского, ибо он, Арендт, уже несколько староват.
— То-то! — сказал император и щелкнул врача по носу. В тревожные дни 1837 года, когда на Мойке умирал Пушкин, Буяльский был возле его постели — вместе с другими врачами. В годовщину 100-летия со дня смерти поэта нашлись медики, осудившие своих коллег прошлого. «Вестник хирургии» обрадовал советских читателей, что сейчас все было бы иначе — «скорая помощь» доставила бы Пушкина в больницу, где поэта осмотрели бы рентгеном, сделали бы ему переливание крови и прочее. Но достижения медицины XX века нельзя механически передвинуть в былое столетие. И потому прав академик Н. Н. Бурденко, который на особой сессии Академии наук СССР решительно заявил, что даже в 1937 году такие ранения, какое было у Пушкина, на 70% кончаются смертью!
Художника из него не вышло, но зато Буяльский стал профессором Академии художеств, где читал курс анатомии. Преподавал эту науку не на трупах, а на картинах в Эрмитаже, водя учеников от одного полотна к другому. Даже у великих мастеров он находил немало ошибок в изображении человеческой натуры и только мимо созданий академика Егорова проходил спокойно:
— Это Егоров…, у него никогда не бывает ошибок! В ту пору, когда считалось, что каждый врач должен учиться в Европе, Буяльский ни разу не выезжал за границу.
— А зачем мне смотреть, как помирают немцы или французы, ежели у меня в палате своих больных девать некуда… Люди, — говорил Илья Васильевич, — болеют везде одинаково. Совершенствоваться можно и дома, незачем для этого лапти по Европам трепать…
Всей своей жизнью Буяльский доказывал, что существует русская национальная хирургия, в основе которой — человеколюбие. Он принадлежал к числу тех редких хирургов, которые ампутацию ставили на последнее место, а главной своей задачей считали лечение больного. Илья Васильевич предупреждал учеников:
— Хирургия — еще не художество, как думают иные. Она служит не ради прославления оператора, а лишь единственно ради здоровья оперируемого. Легче всего отпилить руку или ногу, чтобы потом сочинить статью, как быстро ты это сделал! Но еще никому из нас не удалось пришить руку или ногу на прежнее место. А потому, господа, в нашем деле надобно семь раз подумать, прежде чем один раз отрезать… Не увлекайтесь калечением людей!