Камнем падала она вниз, забыв про время и пространство, и каждая секунда казалась вечностью, а каждое мгновение будто приближало её к смерти. И вот, когда уж совсем не осталось надежды, и смерть реальной и естественной стала казаться, это и произошло. Словно огнём вспыхнуло тело женщины молодой, потекла кровь драконова по венам Иоланты, обжигая и завораживая, достигая самых тонких сосудов кровеносных. А после, чужие воспоминания в мысли вторглись, то была память предков её крылатых. Всё увидела Иоланта, каждый взгляд, каждую смерть запомнила. И наполнилась душа её злобою, а сердце яростью глаза затуманило, и не было больше красавицы — прекрасной княгини Иоланты — а был лишь дракон с крыльями огромными, да брюхом железным. Закричал он надрывно и взмыл в небеса, оставляя за собой полоску дыма от огня внутри бушующего.
***
— Кто тебе волю дал такое рассказывать, да княгиню с толку сбивать? Знаешь ли ты, что князь сделает, коли с ней беда приключиться?
— Ничего он, Степан, не сделает, — спокойно Ивар отвечал — князь в плену, пало войско Новгородское и дружина перебита княжеская.
— Откуда ведаешь ты о событиях тех, да имя кто моё сообщил тебе?
— Я Ивар, старец, к которому ты сына княжеского привёз для защиты и сохранения.
Степан испугался, и с лёгким поклоном молвил ответ.
— Простите меня, не ведал я, что лик ваш таков. Сказывали, будто живёте вы с той поры, как земля создана наша.
Усмехнулся Ивар.
— Не правду сказывают тебе, Степан. Давно на земле этой я существую, да земля много раньше меня создана.
Конюх помолчал, а после вопрос новый задал:
— Значит князь в плену? Как же княгиня спасёт его теперь, коль драконом стала?
Они оба по прежнему в небо неотрывно глядели на полоску дыма, исчезающую.
— Стало быть он в плену, коль разум не изменяет мне. Дочь дракона, о которой ты речи ведёшь, видать в душу твою запала. Да не тешь ты надеждой себя, конюх. Пуще Марии тебе Иоланты бояться надобно. Лишь одному мужчине её душа и сердце подвластно, и удел драконовой дочери издавна таков, что тебе — человеку обыкновенному да простому — и понять не под силу будет.
— Правда ваша, Ивар. Молвите речи вы мудрые, далеко глаза ваши видят зоркие, однако ж и сердцу даже боги указывать не в силах.
— Пускай твоё сердце в другую сторону обратится! Коль истинна была б любовь твоя к Марии, не началась бы кровавая бойня эта. Ты свой выбор ещё в тереме княгини Северного княжества сделал, а посему будь опорой и верным воспитателем младенцу, что на руках держишь. Большие у богов планы на отпрыска князя Владимира да дочери дракновой. Я уж подсоблю чем могу, да особо на меня не рассчитывай. Не убережёшь — не сносить тебе головы, ни Владимир, так боги гневаться станут…
Степан вновь паузу выдержал, созерцая теперь полутьму поднебесную:
— Стало быть не вернётся она?
— На всё воля богов… Лишь они одни ведают грядущее, а я только раб их смиренный, провидением настоящего одарённый.
Так говорили мужчины — слуга и старец — долго обо всех делах друг друга оповещали, а как солнце совсем за лес опустилось, сдвинулись они с места и пошли по лестнице винтовой вниз, где ждали их покои, свечами освещённые, да детская колыбель.
***
А за многие земли от места того, сквозь просторы полей и лесов трепещущих, Киев стоял, гордо в небеса упираясь. И спускалась княжна Мария под покровом ночи в темницу к Владимиру: скрипели засовы, когда ключ замок железный открывал, и падали кудри тёмные на глаза девушки, что блестели отчаянной мести пламенем. Пленник закован был в цепи, и мешком свисал на них, словно не живой. Однако ж, как только вошла в темницу княжна, поднял Владимир голову да острым взглядом пронзил любовницу отца своего, только слова ни единого не вымолвил. Она опустилась пред ним на колени, и рукою в перчатке бархатной провела по щеке его израненной.
— Я ждала тебя много лет, Владимир князь, во снах девичьих тобою грезила ещё в ту пору, когда и вовсе о тебе не ведала. Жених наречённый мой, невесту свою отвергнувший, падёшь ли ниц предо мною нынче, голову покорно склоня?
— Женихом наречённым я был для другой, а теперь верным мужем останусь той, что сына мне подарила — твёрдо князь отвечал, не смотря на боль нестерпимую.
Встала Мария, вновь милость на гнев сменив:
— Не прошу я, Владимир, любви твоей, и неверным быть не прошу… Я приказываю стать мужем моим, и занять со мной рядом место в тереме княжеском. Я в княгини гожусь поболее той, что по сути своей и человеком не является. Ты пойдёшь со мною теперь в терем княжеский и отвергнешь жену свою и сына своего, да будешь лишь одной мне подчиняться!
— Видит народ душу твою чёрную, княжна Мария. Коль и станешь ты княгиней в Киеве, так затопчет тебя воля людская, не примет народ лжекнягиню, не примет самозванку! — с трудом слова Владимиру давались, да не собирался он руки опускать.
— Замолчи! — княжна вновь метнулась к нему, сжав лицо его в руках своих хрупких — Замолчи! И погляди, что стало со мной, Владимир! Это ты, ты сделал меня такой! Ты толкнул меня на ложе отца своего. Твоя вина в том, а по сему и отвечать тебе!
— Чужды мне слова твои, Мария. Ни любви, ни добрых чувств у меня к тебе не осталось. Не приму я твои приказы, не тебе указывать куда князю законному идти и что делать! Уходи и делай как знаешь, а со мной такие речи более не веди.
— Гонишь значит? — спокойно Мария молвила, постепенно от князя отдаляясь, — простись тогда с Иолантой своей, и сыном, что Степан к старцу Ивару увёз…
Она дыхание затаила и слова её достигли цели в сердце князя. Вздрогнул он, да взмолился, чтоб Мария Иоланту с сыном пощадила. А той только того и надобно. Рассмеялась она смехом недобрым.
— Всё что угодно за них отдать ты готов, Владимир?.. Так быть тебе князем Киевским и мужем моим! Уж не лаской, так силою возьму тебя в мужья законные. А как только явится княгиня твоя тебя выручать, тогда и увидишь ты смерть её, ибо собираюсь я сестре своей отомстить!
Промолчал Владимир, думу горькую думая, да планируя пути к спасению. А княжна, уходя, все засовы крепко накрепко заперла и, словно силой какой-то ведомая, медленно вышла на улицу, что к терему княжескому шла.
***
Не вернулась в тот вечер Мария в хоромы свои, не легла в постель на перины пуховые, а свернула в проулок, что темнее всего был. Три двери от поворота отсчитала, к четвёртой подошла, кулачком о дерево трижды стукнув. Дверь бесшумно пред ней отворилась, пропуская девушку в свою темноту бесконечную.
— Ты опоздала…
Мария стояла в кромешной тьме, из которой голос грубый да властный звучал.
— Я-я, заходила к…
— Знаю, — раздалось из темноты — у князя в темнице была. Вразумить пыталась. Разве не сказывал я, что не для того преподнёс тебе дар свой? Не говорил ли, что настойку ту — для покойного князя — не для любовных дел твоих отдал?
— Но… я… думала, что Владимир… — голос княжны дрожал, страх её весь обнаруживая.
— Забудь Владимира!
Мария сделала шаг вперёд, и в темноте проступил силуэт стула резного с диковинной спинкой высокой, из-за которой видна была лишь капюшона верхушка острая.
— Забудь князя, — вещал голос, громоподобно стены сотрясая, — не для того я назвал тебя достойной дара своего, ибо большая сила равна большой ответственности, а большая ответственность всегда приходит к тем, кто не привязан к мирскому… к тем, кто одинок.
Не шелохнувшись стояла дочь Ярославы, окутанная вязкой гипнотической пеленой этого голоса, окутанная темнотой и странным черноватым дымом, который был чернее чем сама чернота…