Туризинд отвел взгляд. Он не хотел убивать, но слишком уж неожиданно произошло нападение. Кроме того, он злился. На себя – что позволил себя выследить; на стражников – что так ловко обошли его и превратили таверну в настоящую ловушку. В первое мгновение он растерялся и потому наносил удары как в обычном бою – так, чтобы сразу убить. И только потом все-таки взял себя в руки и даже, кажется, никого серьезно не покалечил.
Для Туризинда всегда легче было убить противника, чем вывести его из строя, не нанося серьезных увечий. Этому искусству господин Муадвин так и не обучил его… Не успел.
Муадвин. Еще одна лишняя мысль. Туризинд сильно зажмурился, изо всех сил стиснул веки, так что перед глазами поплыли желтые и красные круги.
– Эй, ты! – послышался голос того стражника, что ранил его. – Что закрываешь глаза? Боишься смотреть? Хе, правду говорят, что самые лютые убийцы боятся видеть плоды деяний своих.
Туризинд почувствовал толчок в спину и едва не вскрикнул, такой сильной была боль.
– Открой глаза! – рявкнул стражник. – Гляди! Гляди и запоминай, потому что когда тебя потащат вешать, ты не должен будешь считать себя невинной жертвой.
– Проклятье, я убил его в бою, – пробормотал Туризинд, мысленно проклиная себя за слабость.
– В бою? – Стражник громко захохотал, широко разевая рот, точно намереваясь зевнуть. – В бою? Да ты даже оружие не дал ему вытащить! Ты нападаешь первым и не задумываешься о последствиях. Ты считаешь, что дерешься честно? – В голосе стражника зазвенела нехорошая, дрожащая струна, и Туризинд догадался: в свое время этот человек уже имел с ним дело.
Где и когда – этого Туризинд вспомнить не мог. Слишком многих он за свою жизнь задел, слишком многим причинил боль. Иногда – сам того не желая.
Между тем стражник продолжал:
– Ты – машина для убийства. Никто из тех, кто вышел сражаться с тобой один на один, не имеет шанса. О какой честности можно говорить? Ты знаешь то, что для других остается тайной.
Стражник вынул кинжал и поднес к горлу пленника.
– Оставь его, – устало приказал другой, очевидно, старший над прочими. Он вздохнул. – Он надоел мне. Давайте скорей покончим с делом и пойдем выпить.
На шею Туризинда набросили веревку. Старший из стражников сел на лошадь, взял конец веревки в руку. Конь недовольно заплясал на месте, вскинул морду, заржал: животное чувствовало близость мертвеца.
Раненого стражника посадили на коня, позади старшего, и он стал держаться за пояс сидящего впереди. Прочие отправились пешком. Туризинд поплелся за лошадью. К счастью, стражник ехал шагом.
Туризинду казалось, что он провалился в какую-то черную бездну. Никогда за всю свою жизнь он не испытывал такого отчаяния. Царившая вокруг ночь как нельзя лучше соответствовала его состоянию. Никакой надежды для него не оставалось.
В первые мгновения он еще пытался бороться с этим чувством, думать. Вспоминать прошлое. Вспоминать людей, которые учили его. Его первый командир утверждал, что безнадежность – прекрасное состояние: когда человеку нечего терять, он становится непобедимым.
«Чем меньше ты боишься умереть, тем меньше вероятность твоей гибели», – говорил он. Отказавшись от надежды уцелеть, человек побеждает.
Туризинд растянул рот в кривой усмешке. И ведь он побеждал – побеждал когда-то! Он выводил свой отряд из самых безнадежных засад, они ухитрялись уцелеть в самых кровопролитных сражениях. И вовсе не потому, что находились на сравнительно безопасных участках – нет! Наемников никто не жалел. Напротив, ими всегда затыкали самые жуткие дыры. И они выходили оттуда почти без потерь – потому, что не боялись. И потому что их командир учил этому.
Туризинд командовал наемниками больше двух лет и потерял за эти годы всего пятнадцать человек. Нет, семнадцать. Семнадцать. Последних двоих он повесил сам. Он вспомнил тот день, когда закончилась последняя междоусобная война между герцогом Эброндума и графством. Армия герцога получила приказ возвращаться. Победа! Спорные территории отошли к герцогству.
Кругом смеялись и пили, безудержно пили. И только один человек не был счастлив посреди общего веселья. Туризинд сидел в лагере, возле своей палатки, и, уронив голову на большой полковой барабан, безутешно плакал. Слезы изливались из самой глубины его души. Он рыдал, как ребенок, и не мог остановиться. Так он не плакал, кажется, никогда за все двадцать семь прожитых им лет. Даже в детстве, даже похоронив родителей, даже в годы голодных скитаний по всему Аргосу, по Зингаре и Аквилонии.
Он и сам не мог бы сказать в тот день, что оплакивает. Свою молодость? Да, тогда, в миг окончания войны, закончилась его молодость, и он знал это – знал так хорошо, словно некто сказал ему об этом. Может быть, он плакал над погибшими товарищами? Может быть…
Ни раньше, ни потом Туризинд не уронил ни слезинки. Все выплакал тогда. Вернулись другие солдаты, пьяные и счастливьте, и смеялись над ним. А он что-то кричал им, захлебываясь рыданиями и проклятиями, и, кажется, пытался лезть с ними в драку, но он слишком ослабел от слез, а они – от выпитого, и потому вышла обычная веселая беспорядочная свалка.
И ведь вышло так, что Туризинд действительно оказался прав! Не прошло и года, как все его товарищи оказались мертвы… Он остался из всего отряда последним.
Надежды нет. И никогда не было. Для таких, как он, не может быть надежды. Вероятно, в этом обстоятельстве скрыт некий глубинный смысл, да только от Туризинда он постоянно ускользает. Кто знает? К старости, возможно, он поймет… если дотянет до старости.
Теперь только Туризинд понял, что первый командир, тот, что оставил ему свой отлично обученный отряд отборных наемников, обманывал его. За той чертой, которую Туризинд переходил, теша себя мыслью о том, что ситуация безнадежна и смерть близка, – за той чертой была надежда. И еще какая надежда! Сверкающая, как принцесса. Она предназначалась лишь для тех, кто забыл о себе и своем страхе.
А безнадежность – вот она: ночь, веревка на шее, связанные за спиной руки, безмолвный человек на коне – человек, который ненавидит и презирает пленника. Человек, который никогда не согласится увидеть в нем такое же живое существо, как он сам. Человек, который сделал все, чтобы Туризинд был пойман, как зверь, и позорно убит.
Герцогский замок в Эброндуме был старше города: его заложили еще в те годы, когда не было ни города, ни герцогства. На скале, возвышающейся над быстрой речкой Тирсис, притоком большой пограничной реки Коротас, некий воин устроил себе настоящее орлиное гнездо. Здесь была разбойничья крепость, взять которую было почти невозможно. Только предательство открыло ее ворота спустя сорок лет после того, как она была основана.
Немного позже, когда замок уже перешел во владение к герцогу, на берегах Тирсиса начали строить дома. Спустя сто лет выросла вторая стена; Эброндум превратился в настоящий город и скоро обрел статус столицы герцогства с тем же названием.
Гордое наименование «герцогства» было присвоено этому владению, совсем, в сущности, небольшому, потому, что первые властители его были полководцами и хорошо защищали аргосские рубежи от зингарских набегов.
Название так и осталось, хотя считать Эброндум «великим герцогством» мог лишь человек с манией величия.
И все же для многих эта земля была единственной, которую они знали. Люди готовы были сражаться ради нее и умирать. Особенно в случае последнего конфликта – с графом. Немногие знали, что этот конфликт имел не только территориальное значение – в дело были замешаны куда более серьезные силы, и причина для разногласий была куда важней, нежели несколько акров пахотной земли, пусть даже, и очень плодородной…
Туризинд потерял сознание где-то на середине подъема к замку. Он не помнил, как входил в ворота. Должно быть, стражник взвалил его на коня и последние шаги провез. Если бы его тащили по дороге, то порвали бы одежду и изранили бы гораздо сильнее.
Туризинд очнулся в комнате, которая ничем не напоминала ему то мрачное сырое подземелье, которым он пугал сам себя, когда размышлял о возможности попасть в плен. Комната эта, несомненно, находилась в замке и помещалась где-то в угловой башне, под самой крышей. Из узкого оконца была видна долина Тирсиса; блестящая полоса речки и красные черепичные крыши домов, выглядывающие из-под густой листвы, а чуть правее – ровная светлая зелень полей.