Я сказала об этом Труде, но она лишь сердито шикнула на меня. Как можно думать сейчас о таком? Лучше бы я вспомнила, какой сегодня вечер, и помолилась. И я послушно твердила слова молитвы, как учили в монастыре:
— Verbum саго factum eit et habitavit, In nobis[65].
Боли становились всё сильнее. Но я была так утомлена, что в перерывах меж схватками даже насыпала. И опять приходила в себя с тягучим стоном. Кричать мне было словно бы стыдно.
Толстая Труда тихонько ходила, развешивая у очага детские вещички, одеяла и шкуры, чтобы нагрелись. Помешивала в каких-то горшочках, отчего пряный запах распространялся по комнате. Мне стало грезиться, что я в монастыре, в красильне, помогаю сёстрам красить ткани. Наверное, это было от того, что в комнате стоял пар от отвара ясеневой коры и крапивы.
И опять забытье, потом опять боль. Но в какой-то миг я различила привычные звуки утра — крики петухов, отдалённый звон колокола. Рождество!.. Я стала говорить, что людям надо пойти в церковь... Господи, уже новый день настал, а моим мукам нет конца.
Труда склонилась надо мной, лицо её было усталым, осунувшимся и... встревоженным.
— Бедная девочка, ты такая худенькая. Тяжело тебе придётся. Вот что, давай попробуешь походить.
Походить?.. Я расплакалась. Сил не было вообще. Но я так хотела родить этого ребёнка! И я встала, еле переставляла ноги, опираясь на Эйвоту и ещё одну женщину, ходила от стены к стене, пока боль не стала непереносимой. Меня просто скрутило пополам. Еле дотащилась до кровати. Но Труда, похоже, была довольна. Потом пошарила у меня между ног, и лицо её вновь омрачилось.
— Вы ещё не готовы, госпожа. Придётся ждать.
Ждать? Сколько? Я уже ничего не соображала от боли. Казалось, стальные когти разламывают мне поясницу, а низ живота вспороли ножом и в зияющую рану бьют деревянным колом. Я стала кричать, рычать, выть...
Не знаю, сколько это длилось. Смутно различила, как кто-то сказал, что уже вечер и что на всякий случай стоит послать за священником. Значит, я умираю. Я почти хотела смерти, как избавления от мук.
Потом громко стукнула дверь, и я различила гневный окрик Труды. Мужской голос что-то ответил. Значит, пришёл священник. Я умираю.
Но надо мной склонился Эдгар. Нервно дёргал застёжку плаща, рывком отбросил его в сторону.
— Сюда нельзя мужчинам! — вопила Труда.
— Мне можно. Я отец.
Я вспомнила, что случилось с Ральфом в такой ситуации. Какой будет позор, если обомлеет и Эдгар. Хотела сказать, чтобы он уходил, но вновь зашлась криком.
— Кричи, кричи, любимая, у тебя это славно получается! — почти весело говорил Эдгар, обнимая и поддерживая меня сзади под спину. — Хорошо, что я успел. Теперь мы вместе, и вместе мы сможем.
Это удивительно, как подействовали на меня его слова. Я даже заулыбалась. Но тут такая боль... Кости словно затрещали, разошлись... Я вцепилась в руку Эдгара, закричала.
Он поддерживал меня, целовал мне виски, волосы. Я цеплялась за него. И даже Труда больше не гнала его, копошилась под одеялом между моих ног.
— Ну, вот и славно. Тужьтесь, леди, тужьтесь.
Я старалась, рычала сквозь сцепленные зубы.
Крепкие руки Эдгара приподняли меня за плечи, придерживали.
Труда покрикивала: ещё! ещё!
И вдруг мне стало легче. Скользкий комочек плоти выскользнул из меня. Я опала, закрыла глаза. Я так устала, что сейчас меня ничего не волновало. И всё же я улыбнулась, услышав счастливый смех Эдгара.
Дитя кричало, гомонили люди, Эдгар целовал меня. Я всё же открыла глаза.
— Гита, у нас дочь. Ты только погляди, какую славненькую девчушку ты родила!
Он даже не огорчился, что не сын.
Со мной ещё что-то делали, но я почти не обращала на это внимание. Эдгар подошёл вновь, и в его сильных руках кричала, суча ручками и ножками, крохотная девочка. И как же бережно он её держал! А ещё говорят, что мужчины боятся новорождённых.
Я взглянула на ребёнка. Моя дочь была прелестна. Она таращила на меня глазёнки удивительной голубизны. И эти светлые волосики...
— Она так похожа на тебя, Эдгар!
— Конечно. Это же моя дочь. Моя!
Я хотела взять ребёнка. Хотела обнять Эдгара. Как же я их любила!
Но уже спустя минуту я погрузилась в глубокий сон.
Позже мне рассказали, что, после того как девочку омыли и запеленали, Эдгар вынес её в зал. По старинному обычаю, поднял над головой и сказал, что признает её своим ребёнком. Сказал, что нарекает её Милдрэд.
Милдрэд — старинное саксонское имя. Так звали мать Эдгара.
Потом Эдгар пировал с мужчинами в зале. Потом уехал.
Когда я проснулась, его уже не было в Тауэр-Вейк.