Дальнейшее произошло мгновенно. Рык — и, словно тёмный дух, мимо пронёсся Утрэд. Уло только что стоял с мечом, а вот он уже на коленях, и мой солдат занёс над ним нож.
— Иду помнишь, убийца?
Взмах ножа — и я вижу, как неестественно откинулась голова норманна и тёмная кровь брызнула на меня из отверстой раны на его шее.
Я закричала.
А потом... Меня оттолкнули. Лязг железа, запах крови, крики, мелькание тел в тумане. Кто-то упал с дамбы в воду. А из мрака, из темноты фэнов слышались крики, мелькали огни. Бойня, трупы, кто-то побежал, и меня опять толкнули. Старый Цедрик потащил меня назад в башню, обхватив поперёк туловища. Я и не знала, как силён старый рив.
— Побудьте здесь, госпожа.
Он почти бросил меня на пол и кинулся назад, в гущу схватки на дамбе.
Я вскочила. Меня трясло. Надо было это остановить. Как? Я не знала. Хотела выскочить, но Труда удержала меня:
— Не вмешивайтесь, леди Гита. Мужчины знают, что делают. Так было всегда. На йоль и в старину приносили жертвы.
Я даже различила в полумраке её торжествующую улыбку.
— Ты не понимаешь! — кричала я. — Это безбожно...
— Всё я понимаю. И молодец Утрэд, отомстил за свою девушку.
Гул снаружи всё усиливался. И отовсюду, со всех сторон, долетал старый саксонский клич:
— Белый дракон! Белый Дракон за старую Англию!
Сверху по огибавшей стену лестнице спускалась Эйвота. В руке пылающий факел, а вид торжественный, словно у языческой жрицы. И она улыбалась.
— Фэны поднялись!
На Рождество в монастыре Святой Хильды всегда бывало весело. Стены украшались ветками омелы, падуба, вечнозелёного остролиста с красными ягодами. Приходили дети и пели кэролы[40], а монахини готовили всё необходимое для постановки рождественского миракля[41], Потом являлись ряженые, и начиналось Рождество — праздник, когда весь мир ликует и люди ждут перемен к лучшему, строят планы, гадают. И конечно, веселятся.
Я же сидела у огня в старой башне Хэрварда, глядела, как пробегают язычки пламени по святочному полену, ощущала голод, тоску... и страх. Вся моя жизнь, так заботливо устроенная родителями, спокойное и безбедное существование в обители — всё исчезло в тот единый миг, когда я вышла из монастыря, шагнула в туман и тьму зимней ночи.
В семнадцать лет многие мечтают о переменах. Но в моей жизни всё изменилось так круто, что теперь я страстно желала одного — вновь оказаться под защитой стен обители. Ведь я любила книги, любила размеренный уклад монастыря, уверенность, что у меня, слабой женщины, всегда будет стол и кров, и забота сестёр-бенедиктинок. Ранее я так ясно видела свой жизненный путь: я стану учёной, мудрой и уважаемой монахиней, буду молиться о грешниках, лечить больных, вникать в дела монастырского хозяйства. И однажды сделаюсь аббатисой. И вот теперь всё рухнуло.
— Alea jacta est[42], — порой повторяла я обречённо.
Рив Цедрик спрашивал, что означает эта фраза, но я молчала. Понимала, что судьба моя решилась без моей воли, и была растеряна.
После бойни у башни Хэрварда не могло быть речи о моём возвращении в монастырь. Я уже не успевала, да и была слишком потрясена случившимся. А потом настало светлое Рождество, и на меня опустилась тоска. Я не могла вернуться к прежнему укладу жизни, так как понимала, что, вернувшись в обитель, вряд ли отделаюсь розгами или отсидкой в карцере. Порой я думала об Отилии, гадала, как она объяснила сёстрам моё исчезновение и чем это для неё обернулось. И ещё я понимала, что весть о мятеже уже дошла до обители, и всем стало ясно, что я примкнула к восставшим. Поэтому, надумай я вернуться, меня тут же отправили бы к опекуну, аббату Ансельму. А об этом мне и подумать было страшно. Вот и выходило — жребий брошен.
Когда прошла эйфория победы над людьми Уло, моих крестьян тоже охватила растерянность. У нас было двенадцать дней Божьего перемирия, но все понимали, что потом снова будет пролита кровь. Ведь через фэны уже дошла весть, что аббат Ансельм послал отряды в наш край. Они пока не идут в наступление, но занимают все соседние городки и крепости, подкупают проводников из местных жителей. Цедрик, правда, хорохорился, говорил, что фэны всегда служили надёжным убежищем саксам. Но со времён последнего мятежа прошло немало лет, и тропы на болотах стали известны и норманнам. Поэтому мы понимали, что рано или поздно люди Ансельма нагрянут в Тауэр-Вейк.
40