У меня больше ничего не осталось».
В первый раз читая эти страшные слова – «у меня ничего не осталось» – Надя плакала. Тряслась, свернувшись калачиком на кровати, а потом швыряла подушки, колотила кулаками по стенам. Кого винить в том, что всё так сложилось?
– Мама, почему ты всё скрыла? Боялась, что я не пойму, не поддержу?
Подбородок бессильно трясся, слёзы тёплыми ручейками катились по щекам. А что бы она сделала? За руки притащила бы их друг к другу и посадила за стол переговоров? Что толку теперь думать о том, что она предприняла бы? Мамы нет, она угасла, так и не пробив стену оскорблённой гордости, которой отгородилась Полина.
На сороковой день Надя позвонила Полине.
– Почему вы не выслушали её? – рыдала она в трубку. – Почему отвернулись? Если вы так её любили, почему оттолкнули?
– Надя... Погоди, успокойся, – сказал звучный и сильный, низкий голос в трубке.
– «Успокойся»? – бегая от стены к стене, как тигр в клетке, кричала Надя. – И это всё, что вы можете ответить? Нет, слушайте! Слушайте, что она написала! «У меня больше ничего не осталось». Дуры вы! Обе вы грёбаные дуры, просрали всё! И теперь её нет! И ничего нельзя исправить!
Размазывая едкие слёзы по лицу, она то бросалась ругательствами, то зачитывала отрывки из маминого дневника, пока странная гулкая тишина на том конце линии не заставила её взглянуть на дисплей. Полина положила трубку, а Надя уже несколько минут распиналась в пустоту.
Она не стала перезванивать. Её трясло, и телефон выпал из ослабевшей руки. Схватив оставшуюся после поминок бутылку водки, она плеснула в стакан резко пахнущую спиртом жидкость. Горлышко вызванивало о край стакана, водка булькала – ещё не выпитая, она уже вызывала в горле спазм тошноты. Но Надя вылила её в себя. Её чуть не вывернуло наизнанку, но она запихала в рот остывший блинчик и ложку сладкой поминальной кутьи. Текло и из глаз, и из носа, и она долго плескала себе в лицо холодную воду из-под крана. В ушах шелестел белый шум.
После, немного успокоившись, она жалела о своей несдержанности. Она не имела права ни судить, ни обвинять. У неё был только мамин дневник, только её версия событий. Вторую сторону она не слышала. Но, чёрт возьми, когда родной человек умирает у тебя на руках – целый год мучений! – и каждый адский день из этого года умоляет, кричит и зовёт, но в ответ – тишина, упрямая и чёрствая, чью сторону ты примешь?! Чьим адвокатом станешь невольно?
Сейчас страничка Полины в социальной сети мерцала в полуночном полумраке комнаты. У маминой возлюбленной был небольшой бизнес – магазин альпинистского, туристического и прочего спортивного снаряжения, у магазина – свой сайт с каталогом. Фотографии из отпуска: палатки, горы, красивые закаты, река, полевые цветы. Полина обнимала «изгиб гитары жёлтой». Её жизнь продолжалась без мамы. Снимки совсем свежие – уже после похорон и после звонка Нади. Снова бессильная и горькая злость всколыхнулась со дна души.
Надя отправила ей в личном сообщении песню «Испанские глаза» с припиской: «Это вам от мамы». Злость улеглась, осталась только горечь. Ответа она ждать не стала – выключила компьютер и заварила последнюю на сегодня кружку чая, которую выпила на балконе, подставляя лоб ночному ветерку. Глупый, усталый, беспомощный, запутавшийся адвокат, у которого и собственная-то жизнь шла пока довольно бестолково, что уж говорить о том, чтобы вмешиваться и осуждать чужую...
Зарядили дожди, но Надя то и дело забывала зонтик. Торопясь прохладным вечером от остановки домой, она накинула на голову шерстяной кардиган. Во дворе она наскочила на паркующуюся машину – скорее, по собственной невнимательности, нежели по вине водителя: кардиган закрывал ей обзор. Обошлось без серьёзных травм – она лишь упала грудью на капот и сломала ноготь, а из порвавшегося пакета посыпались яблоки. Из лопнувшей упаковки растеклось белой лужей по мокрому асфальту молоко.
– Надя! О господи... – воскликнул знакомый низкий голос.
Водителем была Полина. Выскочив из машины, она бросилась к Наде, подхватила за талию и запястье.