— Как много нужно увидеть мальчику? Он влюбился в тебя. Он зашел даже так далеко, что заявил мне, что, если я не женюсь на тебе и не возьму тебя в Кордову, он мне этого никогда не простит.
Она не сумела улыбнуться.
— Значит, все решено?
— Я считал, что мне трудно будет обеспечить вторую жену так, как приличествует ее происхождению и положению, — продолжал он. — Но Сафия убеждает меня через нашего сына, что мои опасения напрасны. Если ты предпочтешь иметь свой собственный дом и собственное хозяйство, — можно и так, препятствий не будет, кроме разве что обиды Назира.
— Конечно, нельзя обидеть Назира.
Он бросил на нее острый взгляд; наконец до него стало доходить, что что-то не так.
— Ты ревнуешь.
— Нет, — сказала она.
Она правда не ревновала. Она была рада, что у него такой прекрасный сын. Она была рада, что его жена сохранила его состояние. Сафия, вероятно, была образцовой женой. Аспасия подумала, что, возможно, была бы рада познакомиться с ней.
Дело было не в том, ревновала она или нет. Дело было в том, что он возвращался домой.
Он встал на колени, держа ее руки в своих.
— Когда ты увидишь Кордову, — сказал он, — ты удивишься, как могла сомневаться. Может быть, Константинополь больше. Может быть, Багдад роскошней. Но Кордова прекрасна. А люди… школа медицины лучшая в мире. Поэтов множество, как птиц, и они так же сладкоголосы. Мудрецы, ученые: все собираются в Кордову, чтобы учить и учиться. Там твое место, — продолжал он. — Такая, как ты, с твоей мудростью — весь город будет у твоих ног.
— Даже если я стану почтенной женой?
— Я никогда не буду просить тебя быть чем-то иным, чем то, что ты есть.
Так, подумала она. Но что она есть?
Она высвободила одну руку, убрала прядь волос с его лба. Он слегка улыбался в бороду. Он не мог удержаться. Все, о чем он мечтал, о чем молился, сбывалось.
Он ни на мгновение не подумал, что мог бы остаться здесь.
Это-то и было больно. Он любил ее, любил от всего сердца. У него и в мыслях не было покинуть ее. Она должна ехать с ним. Она должна стать его женой; она будет любить его открыто там, где в этом нет позора. Она будет жить среди просвещенных людей в просвещенной стране, где на нее будут смотреть с уважением и ценить ее по достоинству.
— Больше не будет обмана, — сказал он. — Никакой любви тайком. Никакого страха за твою честь.
Она медленно покачала головой. Она не знала, что отрицает. Может быть, смущение. Страх. Непреклонным старанием она сделала эту страну своей. Теперь она должна все покинуть и все начать сначала?
— Ты потрясена, — говорил он уверенно. — Конечно. Что со мной? Я такой же бесцеремонный, как Назир. Случилось так много, что трудно понять все сразу; я дол-жен был учесть, ведь у меня были целые сутки, и то я еще не во всем разобрался.
Потрясена, вот именно. В ней был холод смерти. У нее не было сил двигаться, хотя, когда он поднял ее на ноги, она встала без сопротивления. Он поискал взглядом ее плащ, нахмурился, закутал ее в свой. Запах пряностей заставил ее затрепетать. Она не могла успокоиться. Хорошо хотя бы, что нет слез.
Он оставил ее стоять, полез в шкаф за вином и чистой чашей. Он добавит в вино чего-нибудь успокоительного.
Она покачала головой. Она чуть не упала, но все же двинулась прямо к двери — и в дверь, прежде чем он заметил, что она ушла.
Она продолжала идти. Он не пошел за ней. Это ее слегка кольнуло. Может быть, вернулся Назир; или что-то другое задержало его.
Она не пошла во дворец, но отправилась в собор. В это время священники и каноники расходились по своим делам. Лишь один, в боковом приделе, гасил свечи, но не обратил внимания на Аспасию.
Аспасия присела на основание одной из колонн. Наверное, ей следовало бы встать на колени и молиться. Но в ней не было молитвы.
Или вся она была только молитвой.
Кордова. Прекрасная, просвещенная, на весь мир знаменитая своей мудростью Кордова. Она верила, что будет чувствовать себя там так, как говорил Исмаил. Исмаил почти обезумел от радости, но все же оставался Исмаилом: он не был подвержен фантазиям.
Над алтарем была мозаика, изображавшая Христа Вседержителя и Богородицу, сидящих на престолах во всем своем величии. А рядом был образ святого Маврикия в доспехах, воинственного святого воинственной церкви, здесь, у восточной границы. Перед ним стоял коленопреклоненный, но преисполненный гордости король. «Одо, — гласила надпись, — рекс германорум»; и добавлено новыми, более яркими буквами: «Магнус император». Оттон, король германцев, великий император. В один прекрасный день, может быть, надпись снова изменят, когда он станет императором Рима.