Письма в Америку брат отправлял только в больших конвертах непривычной для нас формы, и я решила, что так положено. Однажды он попросил меня передать почтальону письмо в традиционном узком конверте с вытисненной на нём изысканной ветвью кленовых листьев. Я очень удивилась, увидев в углу дорогую марку и американский адрес.
— Досточтимый брат, — нерешительно спросила я, — пропустят ли власти такое письмо?
— А почему нет?
— Я думала, письма в Америку полагается отправлять только в больших конвертах.
— Чушь! — отрезал брат и добавил, смягчившись: — Те у меня закончились, я посылал в Токио за новыми, но их ещё не доставили.
Так, к отраде моего детского сердца, нежные листья клёна отправились в Америку. На моей памяти то была первая отрадная связь меж двумя странами.
Против Америки я ничего не имела, но постоянно слышала упоминания о том, что едва ли не все, кому доводилось иметь дело с иностранцами, не очень-то ими довольны, и оттого я прониклась смутной неприязнью к неведомой мне стране. А рассказы слуг о «краснолицых светловолосых варварах, у которых нет пяток, и оттого они вынуждены крепить на обувку искусственные подпорки» лишь усиливали это впечатление.
Поговаривали, что эти странные люди едят зверей целиком и что в богатых домах хозяева зачастую развлекают гостей тем, что разрезают в их присутствии зажаренного орла. Ходили слухи, будто дешёвые красные одеяла, которые в ту пору в избытке привозили в Японию, красили кровью похищенных младенцев. Широко бытовало поверье (причём как в городах, так и в сельской местности), будто странный животный запах, свойственный чужеземцам, происходит оттого, что они едят мясо. Видимо, это поверье возникло потому, что запах шерсти — а именно ею пахло от мокрой одежды иностранных матросов — японцам был незнаком. В Японии не было ни овец, ни одежды из шерсти, вот люди и решили, что это пахнут не вещи, а те, кто в них одет. Прозвище прилепилось, так что даже сейчас в сельской местности, покупая в магазине шерстяную ткань, могут сказать: «Мне ту, которая пахнет животным».
Брат эти слухи почти никогда не опровергал. Наверное, он и сам верил едва ли не всем из них, хоть и пожил в Америке.
Видимо, там он с американцами почти не водился, разве что с теми, кто занимался куплей-продажей. Бабушка как-то сказала со вздохом: «Твой досточтимый брат в далёкой Америке выучился, кажется, только обычаям торговцев. Может быть, — добавила она задумчиво, — в тех краях обитают только торговцы».
Брат побывал в Америке, но мы не осознавали, что в этой большой стране он видел лишь малую часть одного-единственного приморского города.
Со временем брат словно бы отстранился и от нашей домашней жизни, и не влился в жизнь Нагаоки. Он отличался от всех. Порой его явно что-то тревожило, беспокоило, но чаще всего раздражало, не давало покоя. В такие минуты он приходил и садился рядом со мною, когда я шила или учила уроки, и, пожалуй, разговаривал со мною свободнее, чем с кем бы то ни было. Время от времени, пусть и редко, рассказывал о себе, и постепенно я узнала многое о том, как ему жилось после ухода из дома.
В Америку брат уехал, отдавая дань моде на дела с иностранцами, захватившей Токио примерно в ту пору, когда он ушёл из армии. Многие молодые люди, уверенные в скором головокружительном успехе, предпринимали различные затеи, и кто-то уговорил брата вложить все его средства в якобы крупную экспортную компанию с представительствами в Америке. А если брат возглавит тамошнее предприятие, то станет одним из партнёров. Брат, как и многие люди его положения, не сознавал, что ничего не смыслит в коммерции, поэтому согласился и уплыл в Америку. По прибытии выяснилось, что его обманули. Экспортная компания оказалась крошечным магазином игрушек в людном японском квартале, держала его жена рабочего, которая слыхом не слыхивала об обещанном брату партнёрстве.
Расстроенный и ошеломлённый, брат направился в ближайший отель — по его словам, прескверный — и нашёл там массу японцев: они беседовали, играли в различные игры. Почти все они были необразованными — рабочие, бедные служащие из простолюдинов. Но брата встретили с почтением, и хотя в таком месте селиться ему не пристало, больше пойти было некуда. Вскоре он потратил все свои деньги, а поскольку делать ничего толком не умел и английского почти не знал, то с лёгкостью влился в жизнь тех, кто его окружал.