В следующие два дня город озарился множеством огней. Все ходили с фонариками, ими украшен был каждый дом, ряды их тянулись вдоль каждой улицы, и кладбища по ночам полнились тёплым свечением: над каждой могилой горел крохотный белый фонарик, прикреплённый к арке из стеблей пампасной травы. То была счастливая пора для всей Японии, единственный день в году, когда не отнимают жизнь ни у кого — ни у рыбы, ни у птицы, ни даже у насекомого. Нарядные рыбаки праздно слонялись по улицам, цыплята кудахтали и кукарекали в своих бамбуковых клетках, а малютки сверчки — обычно дети их ловят и сажают в крохотные клетушки — пронзительно пели в кронах деревьев, и никто на них не охотился с липучкою на шесте. Благотворительность раскрывала любящие объятия всем без исключения. Ни один монах, собиравший подаяние, не ушёл с пустой чашей; под листьями лотоса на могилах стояли сплетённые из пампасной травы корзины, полные угощений: бедняки унесут их, когда фонарики догорят, — и даже грешники в аду, если души их жаждут спасения, в милосердные дни Обона обретают надежду.
В доме нашем царили приятные размышления, бескорыстные деяния и счастливый смех, ибо мы ощущали, что наши добрые гости наслаждаются простыми нашими радостями: новой одеждой, взаимными любезностями, ежедневными пиршествами, состоявшими из фруктов, овощей и данго из рисовой муки, разделёнными с духами предков. Досточтимая бабушка с каждым часом казалась всё безмятежнее, матушка лучилась покоем и удовольствием, слуги болтали и улыбались без перерыва, и сердце моё переполняла тихая радость.
В сумерках на рассвете четвёртого дня Дзия сходил на пруд за цветами лотоса, а матушка поставила пред святилищем свежее угощение. И когда светлеющий воздух заспорил с теплившимся в доме светом белого фонаря, мы собрались попрощаться.
Предыдущие дни выдались счастливыми, и, пожалуй, нам всем было грустно, когда, напоследок низко поклонившись, матушка поднялась и убрала от святилища циновку из пампасной травы. Матушка сложила циновку пополам, разгладила, связала концы травинками, так что получилось неуклюжее маленькое каноэ, и закрепила посередине арку из конопляного стебля. Внутрь поместили лотосы с угощением, добавили несколько онигири и сырые данго, как дар о-сёрай-сама птицам. Потом в каноэ сложили зверюшек из овощей и все украшения святилища, на арку повесили белый фонарик, Дзия взял каноэ, и мы вместе с матушкой, Иси и Тоси направились к реке.
Солнце ещё не взошло, однако на улицах уже толпился народ, а воздух пестрел птицами: казалось, они сознавали, что их ждёт угощение. На берегу мы все, кроме Дзии, остались стоять на мосту и наблюдать за происходящим, а Дзия спустился по ослизлым ступенькам, вырезанным в земле, и присоединился к собравшимся у реки. Каждый держал маленькое каноэ с яствами и фонариком.
— Смотрите, — шепнула Иси, когда Дзия высек из огнива искру и зажёг фонарик, — наши досточтимые предки сядут в него и поплывут, согретые лучами солнца.
Тишину прерывали разве что громкие крики птиц; наконец из-за далёкой горы выглянул солнечный луч. Сотни собравшихся на берегу, склонившись к воде, отпустили маленькие каноэ и провожали их взглядом, а те кружились средь бури благодарно кричащих птиц. Одно опрокинулось.
— Мои о-сёрай-сама сошли с каноэ и теперь в неведомых краях! — сказала пожилая госпожа, поднялась на берег и, довольная, направилась домой.
Светало, и мы увидели вдали наши лодчонки, они боролись с волнами, белые фонарики их раскачивались. Мы дождались, пока солнце засияет ярко, и когда его лучи хлынули вниз по склону горы, с берега послышался тихий и низкий шёпот.
— Прощайте, о-сёрай-сама, — негромко говорили мы, кланяясь им вслед.
— Приходите на следующий год. Мы будем ждать вас!
Собравшиеся разошлись и с радостным видом направились по домам.
Мы с мамой, довольные, тоже пошли домой; шагавшие за нами Иси, Тоси и Дзия всю дорогу оживлённо болтали. В эти последние дни матушкин взгляд прояснел и выражение озабоченности уже не туманило её лицо; казалось, отец действительно посетил нас, подал помощь и утешение и ушёл, оставив по себе не тоску, но умиротворение.