Зашёл молодой слуга и, как всегда, почтительно, но с угрюмым видом сообщил: «Досточтимый гость, вечерняя трапеза подана». Отец кивнул, принесли лакированный столик и поставили перед ним на татами. Наконец прислали ту весть, которую он так ждал. Миска риса была справа, суп слева, палочки стояли вертикально, точно перед святилищем, а на овальном блюде лежала жареная рыба без головы. То был молчаливый приказ самурая самураю.
Отец поужинал как обычно. Когда настало время принимать ванну, слуга был готов. Отцу вымыли голову, косичку не стали ни умащивать маслом, ни заплетать (ведь ей уже не нужно выдерживать тяжесть шлема), лишь перевязали бумажным шнуром. Отец облачился в льняные белые одежды и неяркое камисимо — наряд самурая, который идёт на смерть. И принялся спокойно дожидаться полуночи.
Вошёл командующий, поздоровался с отцом по-военному сдержанно, но за этой сдержанностью таилось глубокое чувство.
— Я пришёл не как военачальник, — сказал он, — а как друг, чтобы просить вас удостоить меня чести передать через меня известие.
— Я признателен вам, — ответил отец, — за эту и прочие любезности. Я покинул дом, чтобы уже не вернуться. И отдал все распоряжения. Мне нечего передавать.
Однако отец попросил командующего позаботиться о его помощнике, ведь после смерти отца тот останется без господина. Командующий заверил отца, что выполнит просьбу, и добавил, что с отцом до конца в качестве помощника будет его, командующего, личный вассал, старший над прочими. Мужчины поклонились друг другу в знак благодарности, обменялись церемонными учтивостями и расстались, не сказав больше ни слова, хоть и уважали друг друга безмерно. Американцу это покажется холодностью, но так уж водится у самураев, тем более что оба знали, что у другого в душе.
Час настал. Отец был самым высокопоставленным из тех семи, что дожидались полуночи, поэтому первый и в одиночку, в смертных одеждах, величественно — в осанке его читалась гордость многих веков — вышел в храмовый двор. Он ступил за ограду; прочие узники в белых одеждах молча ждали в другом конце двора. Среди узников был мальчик, за ним стоял помощник. Отец узнал — узнал не глядя — землистое лицо и суровый прищур Миното, охранника своего маленького сына. Мальчик шевельнулся, еле заметно вздрогнул. Миното схватил его за рукава.
Отец шагал дальше. Дрожь улеглась, мальчик сидел прямо, смотрел вперёд. Это был мой брат. Кем бы он ни был потом, в этом новом мире, таком ему непривычном, там, в своём собственном мире — в мире, который достался ему от предков и в котором он вырос, — он был самураем! Отец спокойно, с достоинством, с гордо поднятой головой, устремив прямо перед собой невидящий взгляд, занял положенное место. Но в душе у него… О, почему же Бог, которого он не знал, не смиловался над ним? С этими словами я сжала широкий ворот старого мундира, зарылась лицом в его складки, ибо лишилась самурайского духа. Америка была слишком добра ко мне, и какая-то часть меня умерла. Матушка взяла меня за плечо, но я не отважилась поднять голову и посрамить отца, ибо влага была на лице его нехраброй дочери.
— Ах, моя девочка! Моя милая девочка! Но ведь он не погиб! Он не погиб!
Я подняла голову, но глаза вытирать не стала.
— Война окончилась, и новое правительство простило всех противников, — ответила я, успокоясь. — Власти уже знали об этом решении, и гонцы поспешали, но, пока они не приехали, формальности следовало соблюдать до самого конца.
— Да, я слышала о таких случаях в ту пору, когда вести приносили скачущие галопом лошади и бегущие люди, — печально сказала матушка. — И некого было винить. Если из-за недоказанных сведений менять законы, государство вскоре начнёт руководствоваться догадками. А так быть не должно! Так быть не должно!
Я изумлённо воззрилась на матушку: щеки её раскраснелись, взгляд затуманился, она крепко сжимала лежавший на её коленях мундир и пристально смотрела на меня.
— Как близки разные страны мира, — продолжала она. — Твоя старая нянька была права, Эцу, когда говорила, что земля плоская и ты на другой стороне диска, недалеко, просто тебя не видно.
Мы обе улыбнулись, но у матушки дрожали губы. Она ласково обняла меня; как же я с тех пор её полюбила!
Также одной из вех в моей жизни стал день, когда я занимала участниц клуба. Матушка состояла в литературном обществе, члены которого узнавали сведения о различных странах и писали эссе. Собрания проходили дома у участниц; рано утром в тот день, когда настал черёд матушки, она получила весточку от подруги, та направлялась в далёкие края, проездом оказалась в городе и позвала матушку встретиться «между поездами». Матушка успевала вернуться до окончания встречи клуба, но я волновалась из-за того, что мне самой придётся заниматься убранством комнат и принимать гостей.