— Всё в порядке, — продолжала она, — теперь я люблю Японию. Но порой у меня в груди бушевало пламя, и я бежала быстро-быстро. А однажды, когда дома никого не было, забралась на колючую сосну у крыльца — всего раз. Но больше не хочу. Всё в порядке. Мне здесь хорошо.
И тогда-то я вспомнила, как Ханано однажды бродила по дому и саду, рукава её развевались на ветру, гэта стучали по каменной дорожке, я же, чёрствая и ненаблюдательная мать, отвела её к себе в комнату и прочла ей нотацию о том, что надо вести себя смирно и тихо.
Но это было давно. Постепенно Ханано привыкла говорить тише, смеяться меньше, не так топотать по татами, сидеть молча, склонив голову, и внимать речам взрослых. Не далее как на днях матушка сказала: «Внучка подаёт большие надежды. Она растёт кроткой и грациозной».
Я сидела в задумчивости и гадала, счастлива ли Ханано. Печалиться было не в её привычках, но она изменилась. Взгляд смягчился, но утратил сияние; уголки губ чуть опустились, живая бойкая речь стала медленнее и тише. Кроткая и грациозная? Да. Но куда девалась её былая готовность бежать по первому моему слову? Куда девался тот жизнерадостный пыл, с которым она училась, что-то делала, за чем-то наблюдала? Моя милая американочка, полная искреннего интереса к жизни, исчезла.
Я беспомощно взглянула на её стол и тут же утешилась; порыв ностальгии прошёл, и Ханано вновь прилежно занималась.
Через час я неожиданно зашла к ней в комнату и увидела, что она стоит на коленях возле раскрытого ящика с американской одеждой. Ханано достала свой старый саржевый костюмчик и зарылась лицом в его складки. Я неслышно юркнула в сад и споткнулась о цветочный горшок: я его не заметила. То была карликовая сосна. Треснувший под напором корней горшок разбился от удара, обнажив корни, сплетённые в тугой узел.
— Совсем как бедняжка Ханано! — простонала я. — Завтра эту сосну снова посадят в горшок, и ни деревцу, ни моей дочери уже не видать свободы!
Глава XXVIII. Визит сестры
Тем летом матушке нездоровилось. В последнее время приступы астмы, прежде случавшиеся редко, усилились и участились. Я написала старшей сестре и пригласила её в гости в Токио, рассудив, что матушка обрадуется её визиту, и не только потому, что повидается с дочерью (сестра всегда жила неподалёку от нашего прежнего дома), но и услышит приятные вести о старых друзьях и соседях. Сестра приехала в столицу несколько недель спустя, и её приезд был для нас истинным благословением. Она стала для матушки утешительницей, для меня — мудрой советчицей, а для моих детей — кладезем увлекательных семейных преданий: больше всего на свете сестра любила рассказывать истории о нашем старом доме, каким он был в её детстве.
В то лето едва ли не каждый день, чуть только солнце ныряло за черепичную крышу высокого дома наших соседей и прохладная тень накрывала наш сад, мы собирались в большой комнате, выходившей на крыльцо. Мы приходили одна за другой, все после горячей ванны, облекшись в прохладный лён. Матушка прямо и с достоинством усаживалась на шёлковую подушку, сестра же предпочитала подушкам прохладу чистых татами. Она была настоящая красавица. Я как сейчас вижу, как сестра тихонько усаживается на место, по-вдовьи коротко стриженные волосы чуть вьются, а кроткое лицо словно только и ждёт предлога, чтобы расплыться в ласковой улыбке. Между матушкой и сестрой устраивались мои дети; Ханано не сидела сложа руки — либо мастерила из яркого шёлка мешочки с сухой фасолью, либо вырезала бумажных кукол для Тиё, а та с восхищением и любовью наблюдала за сестрой, положив свои драгоценные праздные ручки на колени.
Этот час мы проводили в беседах о случившемся за день: о школьных успехах и трудностях, о происшествиях, связанных с делами домашними, об окрестных слухах и сплетнях. В конце концов разговор практически неизбежно переходил на темы, всплывавшие после чьего-нибудь замечания: «Как интересно! Расскажи нам об этом!» или «Да, помню. Обязательно расскажи детям».
Однажды матушка обмолвилась, что к нам в тот день заходил священнослужитель договориться о службе «в память о той, у которой не осталось родственников», наша семья проводила её каждый год.
— Почему она называется «в память о безымянной»? — спросила Ханано. — Грустное название.
— Это печальная история, — ответила матушка. — Она началась почти триста лет назад и никак не закончится.
— Какое отношение история Кикуно имеет к комнатушке в конце коридора? — неожиданно спросила я, смутно припомнив дверь, которую никогда не открывали. — Ведь это случилось не в том доме.