Вслед за этим исчезла и тяжесть — Охотник слез со своей жертвы, оставив обезумевшего от боли и отчаяния юношу метаться по полу, ощупывая изуродованное лицо.
— И вот еще что, — донесся сквозь пелену боли далекий голос Изегрима, — Ни один из орденов, созданных Орелией не сможет исцелить такую рану, а единственная ученица Целительницы этой ночью покинула чудный город Сентий. Приятно оставаться, ваше высочество.
И тишина, заполнившая комнату, напомнила Таривасу о цене слова, о цене предательства и о цене жизни.
Шум битвы постепенно стихал, затем в дверь начали стучать, после — бить со всей силы. Чьи-то руки подхватили его и уложили на кровать, кто-то сыпал проклятьями и грозил миру самыми страшными карами…
Тариваса напоили каким-то горячим отваром и мысли в голове начали путаться, а боль — отступать. Раненный принц, запертый во тьме, начал погружаться в спасительное беспамятство, но в голове его, точно запертая в клетке птица, билась одна мысль:
«Мы недооценили его. Мы недооценили Вороньего Короля. Мы недооценили его ярость».
А затем Таривас уснул и во сне этом небо до горизонта было охвачено пламенем. Огнем дочери Вороньего Короля. Огнем пожарищ. Огнем надвигающейся большой войны.