Сперва она услышала назойливый комариный звон, ее мысль вяло отметила: «Налетели…» Она хотела отмахнуться, но на грудь навалилось что-то тяжелое, придавило руки. «Пусть…»
— Как тебя зовут?
— Все молчит?
— Молчит…
Откуда голоса? И трескотня в ушах. Она все нарастает, и голоса упорно пробиваются сквозь шум и комариный писк.
— Воды ей пробовали дать?
— Хочешь пить?
«Пить… Пить… Смешная птица, все пить просит…»
Кто-то пытается влить ей в рот воду, она глотает, вода течет по подбородку, льется на грудь, веки ее вздрагивают, но глаза не открываются. Такие тяжелые веки… Словно лежат на них пятаки. Большие позеленевшие пятаки, которыми Катрина прикрыла глаза бабушки Александры. Они давят на глазные яблоки, отдаются болью в затылке. «Снимите пятаки!» Она протягивает руку, чтобы снять пятаки, но Катрина останавливает ее. «Нельзя, — говорит она, — грех!» Когда Катрина выходит, она снимает пятаки и наклоняется к бабусе. «Бабуленька, — шепчет она, — бабуся, я тут. Я с тобой…» Она касается кончиками пальцев бабушкиных век и чувствует, какие они холодные. «Бабусенька, родная!» — кричит она. «Грех, грех! Александра прощается с многострадальной душенькой. Не мешай ей своими слезами. — Это опять Катрина. — И не кричи. Услышат».
— Не трогайте ее. Пусть отлежится.
Рядом кто-то вздыхает — мерно и тяжело. И снова… Как гулко отдается этот вздох, от него тренькают и дребезжат стекла окон. И опять: — а-ах! Откуда идут эти вздохи? Наверное, вздыхает земля, она слышит ее стоны спиной, всем телом.
— Молока бы ей горячего.
— Степа пошел, может, Павличуки дадут.
— Павличуки… Может, и дадут, холера их знает.
Чужие голоса, добрые. Их мешают расслышать вздохи и шум, но они упорные, пробиваются к ней издалека. Один голос, как синяя нить, другой — красный, резковатый. Сплетаются в замысловатую пряжу, ткут… Что они ткут?
— Надо же, штормит неделю, а все не утихает…
Штормит… Что такое «штормит»? Не утихает… Боль не утихает. И не утихнет. Она гудит, как колокольный звон. «Матерь божья, пресвятая богородица, препоручаю тебе дитя человеческое, Марией нареченную. Спаси ее и помилуй!» — произносит голос бабушки.
Бабусенька! Они сидят у задней стены дома, на солнышке. Отсюда виден купол Чуфлинской церкви. Купол сверкает и плавится, словно второе, маленькое солнце. В голубом небе плывут облака, похожие на медлительных рыб. Мария отрешенно слушает пасхальный благовест, а бабушка шепчет свою молитву, просит богородицу спасти Марию, охранить ее от всех бед и напастей. И Мария думает: «Пусть бы богородица сохранила мне мою бабусю. У меня никого нет, кроме бабуси».
— Наверное, нет уже в живых Мотла, отца твоей матери, — говорит бабушка, словно подслушав мысли внучки, — снился он мне… Вроде бы бежал вдоль высохшей речки, босой, в белой рубахе. Не к добру…
— Мой дед? — спрашивает Мария.
— Нет, — сурово возражает бабушка Александра, — тебе он дедом не был. Он был только отцом Евы, твоей матери, да и то плохим отцом.
Мария знает, почему бабушка говорит так о Мотле, ее деде по матери. Дед пришел проведать внучку, когда той исполнился год. Он спросил:
— Как вы ее назвали, Александра?
И бабушка с вызовом ответила:
— Так же, как и пресвятую деву: Марией. Девочка крещеная.
Мотл долго молчал.
— А где вы похоронили Еву?
— На Троицком кладбище. Как христианку.
Мотл взял на руки маленькую Марию и заплакал. Бабушка рассказывала, что Мария испугалась чужого бородатого человека, который больно притиснул ее к груди и все пытался поцеловать девочку в губы.
— Ваш внук, Александра, совершил тяжкий грех, он отнял у меня любимую дочь, — голос Мотла был сиплым от слез.
— Нет, — твердо возразила бабушка и отобрала у него плачущую внучку, свою Марию, — вы сами отреклись от своей дочери, Мотл. — Могла ли она ответить иначе?
Он схватился за голову и запричитал, как женщина:
— Боже мой! Боже мой, вы меня осуждаете?
— А вы разве себя не осуждаете? — бабушка не могла скрыть, как глубоко удивил ее ответ Мотла.
У Мотла тряслась борода, его покрасневшие от слез и гнева близорукие глаза щурились, он подступил почти вплотную к Александре и крикнул ей в лицо:
— Ваш внук — убийца моей дочери! Знайте это!
Александра только крепче прижала к себе испуганную Марию, спокойно ответила: