— Это правда, что он учился в гимназии?
— Правда, Катрина вбила себе в голову, что ее сын будет ученым, может, даже учителем. Эти гуцулы — народ упрямый.
— Красивый, говоришь? — задумчиво переспрашивает Мария.
И бабушка отвечает:
— Будь другое время, останься тут советские, ты бы тоже училась. Если б не война, то кто знает… В красоте ты Георгу не уступишь.
— Где он теперь, бабуся?
— Катрина говорит, далеко, в горах. Да думается мне, что не так уж он далеко…
— Это хорошо, если он в безопасности, — тихо отвечает Мария, — скоро война кончится… Все так говорят.
— Скоро ли, не скоро — война кончится. Все войны когда-нибудь кончаются.
— Я вот все думаю, какая беда погнала горемыку эту по зимним дорогам. Одну, да еще беременную… Откуда и куда она пробиралась? Если бы не Степа, пропасть ей.
— И пропала бы… Говоришь, на самом краю обрыва нашел?
— На краешке. Еще бы шаг-два… Вижу, говорит, лежит вроде тряпья узел, чтоб, мол, такое лежало? Подошел ближе — человек. Потрогал… Кажись, жива. Ну, взял на закорки и принес. Я так и ахнула, когда он в хату ввалился. Раздели, обсушили, а она как мертвая… Я в слезы, а Степа говорит: «Вы, бабы, живучи, небось, отойдет. Дитя на свет запросится, она и отойдет». У ней только и есть, что живот один, а сама — глядеть страшно, косточки одни.
— Твой Степан все людей из моря таскает. Сколько он уже спас! Талант у него на людей, на беду человеческую. Скажи вот, чего его понесло в такую непогодь туда, за поселок, на пустошь?
— Да ведь шатун он, непогода его не страшит. Море все к себе тянет. Рыбак — одно слово.
— Страшно мне что-то… Песню бы спела, а, Невена? Песни болгарские когда-то пела, хорошо пела, помнишь? Не забыла еще?
— Песни помню, а язык забывать стала.
Пушки бухают… Нет, то колокола бьют. И песня слышна — заунывная, точно плач. Это Катрина поет. Бабушка встает со своей скамеечки и бредет за угол дома, куда выходит окно Катрининой каморки. Стучит в бренькающее стекло. Да, вот оно звякает… Пока не выходит к ним Катрина. Лицо у нее опухшее, глаза красные, слезятся.
Бабушка говорит ей:
— В одиночку только плачут, я песни лучше на людях петь.
Катрина сморкается в фартук, а бабушка продолжает:
— Тут хорошо. Никто тебя не видит, и ты никого не видишь. Только небо да купол церкви.
Но Катрина пристально смотрит на крышу дома, что виднеется по другую сторону высокого каменного забора.
Бабушка следит за взглядом Катрины, ее грузное тело слегка покачивается, словно бабушка нянчит дитя. Может, она баюкает Катринино горе?
Бабушка тихо говорит:
— С домами случается то же, что и с людьми: умирают. Ты вот глядишь на этот дом…
— Куда я гляжу? — пугается Катрина. — Я никуда не гляжу. Что мне развалины?
— Да, теперь это развалины, — спокойно подтверждает бабушка, — а был когда-то богатый дом. Когда люди покидают дома, в них поселяются пауки и мыши.
Катрина вздрагивает, смотрит расширенными от страха и тоски глазами на прохудившуюся крышу, из которой ребрами выпирают стропила. Крыша щерится беззубым оскалом. Марии тоже становится жутко, она прижимается к бабушке.
— Но крыс там нет, — невнятной скороговоркой отвечает Катрина и прикрывает рот ладонью.
И этот ее жест и налившиеся темной тоской глаза окончательно пугают Марию. Но бабушка спокойно говорит:
— А откуда им там быть? Таких развалин избегают не только люди, но и крысы. — Она гладит Марию по голове странно легкой ладонью и продолжает: — Я хочу сказать, что хорошо знаю этот дом, когда-то приходилось бывать в нем.
Катрина недобро смотрит на бабушку, и та поясняет:
— Я ходила туда стирать белье. В этом доме мой Савва и познакомился с Евой, матерью Марии.
Катрина хрипло смеется:
— Теперь ваша Мария хозяйка этих развалин?
— Борух, умирая, завещал дом Фриде, экономке своей. А Фриду убило, когда бомба попала в дом.
— Вот я и говорю: теперь ваша Мария хозяйка этих развалин.
Бабушка искоса смотрит на Катрину.
— Не знаю, может, теперь там есть другой хозяин…
И тут у Катрины вырывается не то стон, не то вой. Она трясет сжатыми кулаками у самого лица бабушки, захлебывается криком:
— Все-то ты видишь, все-то ты знаешь!.. Старая ведьмачка!
Отвернув голову, бабушка говорит с упреком:
— У нас с тобой, Катрина, общая беда и общий страх. Уймись!
— Страх? — переспрашивает Катрина, и губы ее судорожно дергаются. — Страх, говоришь? И у тебя? А, ну да… ну так, конечно… Я забыла… Мне кто-то говорил… А что мне говорили? — Она трет пальцами виски. — Мне кто-то говорил… Вот не помню, что!