— Ну да, стрижи летают.
— Где ты видишь стрижей?
— Я их не вижу, я их слышу. Они попискивают. Они всегда попискивают, когда ловят мошек.
Он молчит.
— А что вы здесь делаете? Почему вы?… — она умолкает под его взглядом.
Георг все еще молчит и смотрит на нее так странно…
— Я думала… ваша мама говорила… — Мария готова расплакаться. — Я не знала! Она говорила, вы далеко, в горах, в безопасности.
Ее страх передается Георгу. Он глотает плохо прожеванный кусок хлеба и встает.
— Я не скажу, — торопливо говорит Мария, — я никому не скажу! — Она крестится. — Бог свидетель, я не скажу!
— Не бойся, милая, это я кладу тебе на лоб холодную тряпицу, чтоб жар сняло.
«Голос знакомый, — вяло думает Мария, — этот голос я уже слышала… Я его слышала в другой моей жизни…»
— Ну вот и притихла, легче небось стало… Жар у нее, так и пышет. Что значит молодость, хворь и та их украшает! Глянь, Степа, ну ровно маков цвет!
«А, — вспоминает Мария, — это Невена… Как хорошо, что я у них, они добрые… И голоса у них добрые…» Марии хочется сказать что-то хорошее Невене, но пока она собирается с силами, ее перебивает незнакомый, чужой в этом доме голос:
— Стало быть, так ничего о ней и не знаете? А документов при ней никаких не было?
Мария вслушивается в этот новый голос — высокий, почти писклявый, — и ей становится тревожно, потому что с новым голосом появился в хате и другой запах: острый запах водочного перегара.
— Узелок вон у ней только и есть, — нехотя отзывается густой голос хозяина, — шарить в чужих узелках не приучен.
— Время сейчас военное, — возражает ему писклявый, — кто знает, кого ты приютил. Бродяжка ведь…
— Бродяжка… Сам говоришь — время военное, людей-то лихолетье это и погнало по дорогам. Сколько их теперь таких вот, бездомных!
— А ты бы все проверил!
— Сама скажет.
— Да уж скажет ли? Закон по нынешним временам строгий, сам знаешь. Не накликал бы на себя беду.
Хозяин не отвечает, и встревоженная Мария приоткрывает веки. У стола сидят двое мужчин. В желтоватом неверном пламени плошки видны только борода одного — большая, растрепанная — и длинный, острый нос другого. Оба курят, и дым тонкими струйками тянется к потолку. Марии почему-то думается, что густой голос принадлежит бородатому, что это и есть ее хозяин, ее спаситель.
— Неровен час, слышь, Степка?..
Мария вздрагивает, это опять говорит писклявый. Он поворачивает голову в сторону кровати, и Мария зажмуривается. Она угадала: остроносому принадлежит этот недобрый голос.
— Проведает кто, спросит, кого приютил? Что ответишь?
— Ты, что ли, донесешь? Теперь молчит гость.
— Смотри, Софрон, в долгу ты у меня. Вот и оплати долг свой. Забыл разве?
— Не забыл. Я к тому, чтобы ты, значит, не пострадал зря. Все ж когда документ какой… Оно так, спасти душу человеческую — дело доброе, только самому бы не пострадать.
— По-твоему выходит, когда я тебя из моря вылавливал, сперва документы спросить надо было?
Гость хихикает.
— Да я-то свой, видел, кого спасал. Знал…
— Кабы знал… — протяжно отвечает хозяин.
Остроносый поспешно спрашивает:
— Каешься? А я тебе вроде бы ничего плохого не сделал. Сделал, скажешь? Вот и сегодня: пришел за молоком — дал. Слова не сказал.
— А сам чего следом прибежал? И слов лишних наговорил больше некуда.
— Об тебе же беспокоюсь, Степа. Об тебе.
— Ничего! — громко отвечает хозяин. — О себе сам позабочусь.
— Как знаешь, Степа. Мое дело — упредить, твое — решать.
— Решил. Что дальше?
— Ну, дело хозяйское. Я к тому, что о тебе и так слава бойкая. Поперечный ты человек, и сын твой офицер советский. А такие семьи не в чести при нынешней власти.
Хозяин молчит, зато вступает в разговор Невена.
— На Митеньку похоронную получили с первых дней войны. Что имя его трогаешь?
— Живой ли, мертвый, а все едино — командир советский.
— Слава, говоришь, бойкая? — голос хозяина наливается гневом. — Поглядим, какая о тебе слава пойдет, когда наши возвернутся.
— А что такого я сделал? Убил кого? Полицаем стал? — вкрадчиво спрашивает гость.