— Хату председателеву зачем занял? И вещички его себе присвоил. И сейчас вот в его полушубке ходишь.
— Не я бы взял, так другой кто, — отвечает остроносый, — не пропадать же добру. А потом… Говоришь наши возвернутся. Где они, наши-то? До Волги докатились…
— Да уж давно война пошла в обратную сторону. Сюда теперь катится, назад. Не знаешь разве?
— Верно, вроде бы сюда продвинулась. Да только силы неравные, немцы — они посильнее наших. Замирятся где-то, а тут будет Транснистрия румынская. Их земля будет. Не отдадут.
— Спрашивать их будут! — насмешливо отзывается хозяин. — Дадут под зад коленкой — и весь разговор.
— Ну, оно понятно, тебе при советских жилось лучше, ты и ждешь.
— Ты плохо жил, что ли? Хуже моего? Не в одной артели рыбачили? Да и чем ты сейчас лучше живешь?
— Сейчас не лучше, а надежда есть — кончится война, и можно будет развернуться по своим способностям. Ну, пойду я. Засиделся.
Загремела табуретка, гость, видимо, встал из-за стола. Протопали шаги, скрипнула дверь, и ахнуло море.
— Прибег, вынюхивает… — отозвался голос той, другой женщины, которую Мария еще не видела.
Мария открыла глаза и встретила взгляд Невены.
— Что, милая, легче тебе?
— Я скоро… завтра… уйду. Вам… спасибо.
— Заговорила? — откуда-то из темноты выступила другая женщина, моложе Невены, подошла к кровати. Она вытерла руки о фартук, нагнулась, и Мария увидела ее светлые, по-сорочьи быстрые глаза. — Откуда тебя занесло в наши края? Нездешняя ведь?
— Иду… к русским.
— Да мы-то не русские, что ль? — отозвался от стола хозяин. — Мы как есть русские.
— Туда, дальше… — Мария закашлялась, выпростала из-под одеяла руки, но Невена прикрикнула:
— Застудишься! У нас зябко. Поправь ей одеяло, — приказала она женщине с сорочьими глазами. — Слышишь, Алена!
Та подтянула одеяло, закутала Марию до самого подбородка.
— Сама-то разве не русская? — спросила она.
— Нет… Из Молдавии…
— Вон откуда беда тебя несет, — протяжно сказала Невена. — Софрон к румынам прибивается, а эта к нашим бежит. Так-то оно…
— Нельзя мне у вас долго… Завтра… уйду… Завтра… Я понимаю…
— Ничего-то ты не понимаешь, — ответила Невена. — Картошку съешь? Горячую картошинку, с сольцой?
Но вышел из-под стола кот и пошел на мягких лапах…
Они едят картошку и пьют пустой чай. Мария, утаившая от бабушки встречу с Георгом, наотрез отказалась пойти к князю Белопольскому с праздничным поздравлением. Теперь бабушка урезонивает:
— Князь обидеться может. Я вот и куличик приготовила…
В красном углу под божницей стоит куличик. Мария смотрит на картошку, потом переводит взгляд на бабушку.
— Лучше съедим его сами, бабусенька, — несмело предлагает она, — пасха ведь… И соседку позовем.
— Какую соседку? — бабушка кладет руки на стол, покрытый старой клеенкой.
— Нашу, новую… Катрину.
— Она все еще спит.
— Разбудить можно…
— Где ты была? — спрашивает бабушка, пытаясь перехватить взгляд Марии.
— Так, — отговаривается Мария, — я была тут, неподалеку. Бабуся, когда война кончится? Скоро?
— Все войны когда-нибудь кончаются, — уже второй раз за этот день отвечает та, — придет срок и этой войне.
— Скорее бы пришел! — вырывается у Марии.
— Ты дождешься.
— А другие?
— Дождутся не все.
— Кто не дождется? — сдвинув брови, требовательно спрашивает Мария.
— Кого господь пощадит, тот и останется.
— Кого пощадит господь? — голос у Марии дрожит. — Если люди не щадят… Куда он смотрит, господь?!
Отставив чашку, бабушка с тревогой всматривается в лицо правнучки.
— Мария! Не греши, дитя мое.
Словно не слыша слов бабушки, Мария поспешно продолжает:
— Надо самому постараться выжить! Нельзя никому доверять, ни богу, ни людям.
— Чьи это слова? Кто тебе сказал такое? — спрашивает бабушка, и ее рука ложится на голову внучки, гладит ее косы.
— Я сама, — поспешно отвечает Мария, — я так думаю.
Бабушка молчит, и Мария наклоняет голову, не смея взглянуть ей в глаза. Эти слова ей сказал Георг.
— Куда же ты ходила, Мария? — спрашивает бабушка. — От кого услышала такие слова? Они не совсем правильные, потому что людям доверять нужно. Надо только знать, кому доверять. Если б никому нельзя было довериться, тогда и жить не стоило бы. Твой отец муку смертную принял для того только, чтоб люди в правде жили. Ради них он… жизни своей не пожалел.