— Спасибо, — опять говорит Мария и прикрывает глаза.
Тело ее становится невесомым, отступает боль. Отступают страхи. Вот только бы не думать, не думать о плохом. Надо думать о маленьком, о первых его шагах, о первом его крике… Как хорошо лежать на воде, знать, что рядом Георг, что это его руки поддерживают ее… Как странно, раньше она боялась воды, боялась утонуть. Но сейчас с нею Георг, она лежит на воде и на руках Георга…
— Я думала, — говорит Мария, глядя в небо — далекое, летнее, безоблачное, — я мучалась тем, что тебе тут страшно одному. Ночами все слышится мне шум камыша и ты один…
— Ко мне приходит цапля, — отвечает Георг.
— Как редко она приходит!
Он ставит Марию на ноги, вода ей по шею, и Георг прижимает ее к себе, его руки бережно держат Марию в кольце объятия.
— А Теринте… он бывает у тебя?
— Только он и бывает. Ты же знаешь…
— Да, — отвечает Мария и смотрит на Георга с обострившейся тревогой.
— Ты чего-то боишься?
Марии не хочется говорить о своих опасениях, она уклоняется от вопроса Георга.
— Тут все так слышно, на воде… Я даже слышу, как плавают в камышах утки.
— Ты что-то хотела мне сказать, Мария?
Она плеснула ладонями по воде, отмолчалась.
— Как вы живете там, в селе?
— Живем… как все, — уклончиво отозвалась она. — Русские еще далеко. Говорят, война еще может долго продлиться. Ты веришь, они придут сюда, русские?
— Верю. Если бы не верил…
— То что?
— Не знаю… Мне трудно сидеть тут, в камышах, и ждать. П р о с т о ждать мне трудно. Ты меня понимаешь?
— Да, — сказала она. — Скажи, твой отец, он был коммунистом?
— Нет. Он был только антифашистом.
— Это одно и то же.
— Нет, не совсем. Может, он был бы коммунистом… позже…
— А ты?
— Теперь я знаю — да.
Она кивнула.
— Он жалел, что был далеко от родины. Он серб, мой отец. Там, в горах, они сражаются против немцев.
Тогда она решилась, сказала то, что хотела сказать раньше:
— Твоя мать снова пьет… Они пьют с Теринте. Потом он уходит. Иногда берет лодку, и все думают, что он уходит рыбачить, но иногда… он ходит из дома в дом, просит, чтобы дали вина. Теринте может проговориться.
— Нет, — успокаивает ее Георг, — Теринте — человек верный. И потом — такой молчун, слова из него не вытянешь.
Мария качает головой.
— Иногда он бывает разговорчив.
Георг смеется:
— Теринте? Он только песни поет. А вот что мать снова пьет… Ты бы сказала… — Он видит ее робкую улыбку и добавляет. — Она собирается ко мне вместе с Теринте, я сам поговорю с нею.
Они выходят на берег, и Георг, глядя на освещенную солнцем Марию, говорит:
— Отроковица… Знает ли отец Варсонофий, что ты будешь матерью?
— Господь поймет и простит, — отвечает Мария и смеется.
Но ее смех глохнет в резком хлопке выстрела.
— Держи ее! Упадет.
— Пустите! — кричит Мария и пытается вскочить с кровати. — Не убивайте его!
— Бедолажная, все о том же…
Невена держит ее за плечи, рядом стоит дед Степан, его лицо озарено светом из печи. И Алена тут же, она что-то говорит, сморкается.
— Утишься, — слышит Мария и внимает этой просьбе, опускается на подушку.
— Кот, — шепчут ее губы, — где кот? У вас был кот?
— Сейчас выгоним, — поспешно отзывается дед Степан, — пугает он тебя, нто ли?
— Нет, — говорит Мария, — нет, пусть он тут… Пусть он дома. Георг любил кошек… Он любил… Стучат!
— Ветер стучит.
— И все еще ночь?
— Ночь.
— Это хорошо, — успокаивается Мария, — ночью темно. Ночью люди не видят. Я пойду к Георгу.
— Он сам придет к тебе, — отвечает Невена.
— Жарко. Не укрывайте меня, — просит Мария и пытается сбросить одеяло. Огонь из печи жжет ее.
— Терпи, — голос Невены похож на шепот камыша, — терпи, милая. А не можешь терпеть — кричи. Сперва кричит мать. Потом кричит дитя…
— А когда же песню петь? — удивляется Мария и хмурит брови, пытаясь вспомнить что-то, связанное с песней.
— До песен ли тебе?
— Эту вот: «Лад… Ладу…»
Но слова песни ушли, и стали неясными лица Невены, и Степана, и Алены. Даже огонь потускнел, стал лампадным.