— Хотя бы ты одна, — тихо отзывается Георг, — тогда я тоже останусь жив… в твоей памяти и в памяти ребенка.
— Нет! — возражает Мария. — Только с тобой. Только вместе.
Она встает и откидывает брезент.
— Светает. Я хочу видеть твое лицо. Скоро мне придется вернуться в село. Мне нельзя отлучаться надолго, боюсь оставлять твою мать одну.
Она слышит, как поднимается Георг, потом он тоже выходит из шалаша. В рассветном сумраке его лицо бледно, на подбородке курчавится темная борода. Он без улыбки смотрит на Марию, тихо говорит:
— Ты сильная и щедрая… Когда ты со мной, я ни о чем не сожалею и ничего не боюсь.
Они долго смотрят друг другу в глаза, и в эти мгновения они не думают, что где-то идет война, потому что рядом шепчутся камыши, деловито крякают утки и плещется в озере рыба.
Тихо, как тихо…
Мария открывает глаза и видит склоненное над нею бородатое лицо деда Степана.
— Поспала немного? — спрашивает он. — Вот и ладно.
Она всматривается в его лицо, пытаясь отыскать в нем черты Георга. Но он совсем не похож на Георга, и она говорит:
— Его убили… Там, в камышах. Кто-то проговорился. Все слышали выстрелы. Все село… Я тоже слышала.
— Не надо, — прерывает ее дед Степан. — Не вспоминай!
— Они привезли его в лодке… мертвого…
— Не надо, не рассказывай.
Голова Марии перекатывается по подушке, глаза широко открыты.
— Мать его… Катрина, утопилась.
— Невена! — старик трясет уснувшую жену. — Проснись, Невена!
Тело Марии выгибается, она закусывает нижнюю губу, и по подбородку течет струйка крови.
— Мария! Мария, доченька!
Гремит таз или ведро, а ей кажется, что гремят выстрелы. Она стонет.
— Еще немного… потерпи, дочка!
Бухает море, шумит дождь. Камыши шумят… И мечется маятник.
— Мама!.. — впервые кричит Мария, призывая на помощь ту, которую никогда не видела, не знала. — Мамочка!..
— Теперь ты сама мать. Слышишь? Дочка у тебя.
— Дочка, Мария! Дочка!
«Песню… Меня просил Георг… Ладушки-ладушки… Где были? У бабушки…»
— Девочка… Слава богу!
Ей подносят что-то совсем близко, какое-то белое пятно.
— Лада… — говорит Мария и отстраняет от себя пятно, пытается остановить безумное метание маятника.
— Лада… Хорошее имя. Так и назовем.
Ее губы, что-то шепчут, она поет песню своей дочери и все ловит маятник. И тут раздается крик. Славный, печальный крик. Требовательный и призывный. Крик ее дочери.
— Слышу, — говорит Мария, и слабая улыбка появляется на ее губах. Белое пятно снова приближается, но теперь она видит широко открытый горестный рот, сморщенное личико, сжатые красные кулачки.
— Спасибо… — говорит Мария. — Спасибо. Живи…
III. ЛАДА
В мире есть благородное сердце,
И пожатье надежной руки,
И внимательный взгляд,
И жизнь, которая хочет,
Чтоб ее разделили с другими!
Когда Лада собралась идти в поселок консервщиков, начался дождь. Это был теплый дождь, падающий отвесно, ровными неторопливыми струями. Дождь, который пахнет цветочной пыльцой и летними травами. Она так и пошла, как собралась: без плаща, в своем любимом пикейном полосатом платье, босиком. И люди, которые шли ей навстречу, тоже были без плащей. Дождь был нужен, его ждали и потому никто не боялся, что промокнет.
Лада шла не торопясь, смотрела на мир сквозь сетку летнего дождя, а ее босые ноги ступали по толстой пыли, прибитой дождем, и пыль вздувалась фонтанчиками.
Подсолнуховое поле встретило ее тихим шелестом шершавых листьев и гулом пчел, которые, не боясь дождя, перелетали с корзинки на корзинку. Пройдя через подсолнуховое поле, Лада вышла на проселок, заросший подорожником. Проселок круто поднимался вверх, перехлестывался через фиолетовый холм, и солнце светило с той стороны, куда убегала дорога, и небо там было окрашено в желтые тона.
Не оглядываясь, Лада поднялась на холм и уже оттуда посмотрела вниз, на поселок, на широко разбежавшиеся новые белые дома, отчеркнутые от холмов и полей полосой оранжевого подсолнечника.