Они ужинали у себя дома, в своей кухне, и папа Митя рассказывал, как он решился удрать раньше срока, потому что все надоело: врачи надоели, сестры надоели, процедуры надоели, и сам Кисловодск опротивел, а все потому, что очень соскучился. Он не договаривал, папа Митя, и Лада знала, чего он не договаривает. Тогда он должен был бы сказать, что соскучился не только по Ладе, по школе, по родным местам, но и по тете Шуре. Он называл ее Шурочкой… Но теперь все это было неважно, главное было то, что он тут, рядом, и они ужинают дома.
— Ты умница, — сказал он, — прибрала в комнатах, даже цветы свежие поставила на моем столе. Разве ты ждала меня сегодня?
— Нет, — ответила Лада, — нет, я ждала тебя еще раньше, только ты уехал.
— Да, — согласился он, — я тоже только уехал, а уже стал ждать, когда смогу вернуться домой.
И Лада ответила:
— Я знаю, тебе было так плохо, как мне без тебя.
— Где ты была, куда уходила? В поселке тебя не было.
— Я была там, на обрыве…
Он ни о чем больше не спросил и ничего не сказал, потому что знал обо всем и все понимал, ее папа Митя.
Позже они смотрели телевизор, но передача была скучная, и они переговаривались.
— Ты не встретил там, в Кисловодске, своих знакомых фронтовиков?
— Нет, просто фронтовиков было много, но знакомых не встречал.
— Еще встретишь. В газетах пишут, что встречаются часто. Тебе пока не везет, но потом повезет, и встретишь многих.
— Многих? Если и встречу, то, пожалуй, не многих.
Начали передавать мультфильм, и они замолчали. Но когда фильм кончился, Лада спросила:
— Интересно, все-таки, кто я, как думаешь?
Он подумал и признался:
— Ты меня озадачила. А что ты хочешь знать о себе?
— Ну так… — уклончиво отозвалась Лада. — Иногда я думаю… Знаешь, вчера я опять ходила в поселок консервщиков. Смотрела, как строят дом.
— Дома строят и у нас, — осторожно отозвался папа Митя. — Что, там строят какой-то необыкновенный дом?
— Да нет, он не то что необыкновенный, а сама не знаю… Может, он как люди: одни нравятся больше, другие — меньше.
Он наклонил к ней лицо, словно хотел разглядеть в своей дочери то, чего не замечал раньше. Его рука опустилась ей на плечо и легонько сжала его.
— За эти три недели ты заметно повзрослела…
— Отец! — сказала Лада. — Я хочу спросить тебя…
Она почувствовала, как дрогнула его рука, и, чтобы успокоить его, быстро перехватила своей и слегка придержала. Лада очень редко называла его отцом, даже будучи обиженной или рассерженной, она неизменно звала его папой Митей. Но в тех редких случаях, когда собиралась спросить или сказать что-то очень для нее важное, глубоко интимное, выстраданное, она называла его отцом. Он помнил, как пять лет тому назад она спросила, правда ли это, что он безнадежно влюблен в тетю Шуру Кострову и потому несчастен? Тогда она тоже назвала его отцом. Он не уклонился от разговора, хотя ей было всего десять лет. Он сказал:
— Это не совсем так. Несчастным я себя не чувствую. Я люблю Александру Андреевну и уже потому счастлив.
— Но она не любит тебя, — твердо ответила девочка.
— В той мере, чтобы выйти за меня замуж — да. Но я дорог ей и близок, как друг. Уже поэтому я не могу быть несчастлив.
— Не знаю… — Лада с сомнением покачала головой. — Не знаю… Но я не люблю ее.
— Это несправедливо.
— Пусть, — сказала Лада, — пусть несправедливо. Она ведь тоже несправедлива, раз не любит тебя.
— Сердцу не прикажешь.
— Моему тоже, — быстро ответила Лада.
И вот она снова назвала его отцом… Он снял руку с ее плеча, лицо его стало строгим и внимательным.
— Я слушаю…
— Скажи, почему меня называют странной? Скажи откровенно, потому что я хочу знать все.
Он не улыбнулся, ходя и почувствовал облегчение. Этот вопрос сперва не показался ему серьезным. Но чем дольше он размышлял над ним, тем сложнее было объяснить то, что волновало Ладу. Видимо, она усматривала что-то для себя обидное в такой характеристике. Он не хотел, чтобы она думала о себе, как о неполноценном человеке, он не хотел и того, чтобы девочка из одного чувства противоречия принялась бы нагромождать свои странности умышленно, чтобы не выросла кривлякой, но еще больше опасался, что, испугавшись своей незаурядности, она станет хитрить и скрытничать, ломать естественные порывы души, только бы не выделяться, походить на многих, и тогда из нее может выйти скучный, бескрылый, ординарный человек.