— Передайте мои пожелания.
Но Ева не уходила, и провизор, направившийся было в заднюю комнату, выжидательно приостановился.
— У него есть… сестры? — Ева и сама не знала, зачем она это спросила.
— Сестры? У кого должны быть сестры?
— Я говорю о Савве… Кто у него теперь остался?
— Вы спрашиваете про этих Русетов? — Провизор вернулся к стойке. — Такое большое несчастье, ай-ай! Теперь их осталось двое: Савва и бабушка, мать его матери.
— У него нет сестер?
— А почему у него должны быть сестры? У него нет сестер и нет братьев. Он был единственным сыном. А я бы не сказал, что это счастье, когда ты один как палец.
Окно комнаты, в которой спала Ева, выходило на крышу амбара. Узкое, зарешеченное, оно почти не пропускало света. Комната была темной, пустой и холодной. На стенах пучились флюсами обои ржавого цвета. У одной стены стоял раскорякой пузатый рассохшийся комод, у другой — железная кровать; у окна — плетеный стул, да еще был табурет, на котором стояли белый эмалированный таз и такой же белый эмалированный кувшин для умывания.
Сидя у окна, Ева смотрела, как на черепичную крышу амбара сыпались желтые листья акации. И было удивительно глухо во всем том мире, который окружал Еву.
— Ева! — Кашель и одышка мешали старому Боруху излить на домочадцев обиду за свой страх. — Прячетесь…
Но тут поспешил на помощь визгливый голос Фриды:
— Ева! Ева!
Ева отвела взгляд от бесшумно танцующих листьев и вышла из комнаты.
Борух сидел в своей качалке у окна гостиной. Еву почему-то поразило, что вот и старый Борух сидел у окна и смотрел, как облетают акации. Она впервые подумала, что Борух одинок, и впервые пожалела его.
— Где ты была, Ева?
— Там… в комнате, где я сплю.
— И что ты делала?
— Я смотрела… Я тоже смотрела в окно.
— Почему «тоже»? — удивился старый человек. — Почему «тоже», Ева?
— Но вы же смотрите в окно, — ответила Ева. — И я тоже смотрела.
— Я смотрю в окно? Откуда ты взяла, что я смотрю в окно?
Теперь удивилась Ева:
— Но вы же сидите у окна!
— И что с того? Я могу сидеть у окна, но мне вовсе незачем смотреть в окно. Что я там могу увидеть интересного? Что ты увидела через свое окно? На кого ты смотрела? Там же видна только крыша амбара. Может, кто-то залез на крышу?
— Но ведь сейчас листопад, — тихо сказала Ева.
— О чем ты говоришь, Ева? — Борух даже приставил ладонь к уху. — Я что-то тебя не понимаю. О чем ты говоришь?
— Листья… Я смотрела, как опадают с акации листья.
— Что она там бормочет, ты слышишь, Фрида? Может, ты понимаешь, о чем говорит Ева?
А Фрида ответила:
— Вы и сами хорошо слышите, реб Борух.
— Но какое ей дело до листьев? Скажи, какое твое дело до листьев, Ева? Листья с акации!.. А если с клена?
— Листья с клена уже облетели.
— Нет, ты только послушай ее, Фрида! А что, если она ненормальная, эта самая Ева?
— Вам виднее, реб Борух, — коротко ответила Фрида.
В комнате застыло тягостное молчание. Борух поглядывал то на Еву, то в окно, пытаясь разрешить для себя какую-то загадку. Фрида, поджав губы, быстро вязала на спицах теплый набрюшник для хозяина и казалась поглощенной своей работой. Ева смотрела в пространство и думала о Савве, о его покойной матери, которой она никогда не видела, и о словах провизора: «А я бы не сказал, что это счастье, когда ты один как палец…»
— О чем ты думаешь, Ева?
Вопрос Боруха застал ее врасплох, она оглянулась на старого больного человека, своего родственника, и ответила искренне:
— Сегодня умерла мать Саввы Русета.
— Кто это Савва Русет?
— Слесарь, который ставил замки в вашем доме.
— А тебе какое дело до его матери?
— Но она же умерла, — упрямо повторила Ева. — И осталась ее старая мать.
— Чья мать умерла, а чья осталась?
— Умерла мать Саввы Русета, а осталась мать его матери. Бабушка.
— Так почему у тебя болит голова о чьей-то бабушке? Кто она тебе?
— Никто, — ответила Ева ровным голосом.
В руках Фриды по-прежнему быстро мелькали спицы, но губы ее были растянуты в ироническую усмешку, которая яснее слов говорила: «Вы теперь видите, реб Борух, кто ваша Ева?»
— Так почему тогда ты думаешь об этой бабушке, раз она тебе никто? Ты можешь мне это сказать? — продолжал допытываться Борух.
— Я подумала… Мне сказал провизор, что это очень большое горе, когда родители хоронят своих детей. Он этого не желает даже своим врагам. — И только сказав это, Ева вспомнила, что старый Борух похоронил свою взрослую дочь и проклял своего единственного сына.