— Об этом надо сказать Науму, мама.
— Науму? — Голос Сарры потерял уверенность. — Зачем мне это говорить Науму? Он твой жених, и женится он на тебе. Он ведь хочет жениться на тебе, а не на Эттли.
— Мне кажется, ему скорее хотелось бы жениться на Эттли, — спокойно сказала Ева.
— Он женится на тебе!
— Да, — согласилась Ева, — потому что он надеется на приданое.
— Вы слышите, реб Борух? — Фрида даже подбоченилась.
Но Ева, словно не слышавшая реплики Фриды, продолжала:
— Он думает, что я стану наследницей реба Боруха. Ему хочется иметь свою лавку.
И тут раздалось хрюканье: так отреагировал на слова Евы старый Борух.
— Ева! — подавленно простонала мать. Она униженным просительным жестом выбросила вперед руки и мелкими шажками пошла к креслу Боруха. — Вы не верьте ей, дядя, она и сама не знает, что говорит!
Но старый Борух с досадой отмахнулся от протянутых рук Сарры.
— Вы плохо воспитали свою дочь, Сарра, и вы, Мотл, — Борух старался перебороть кашель, и потому его голос был клохчущим, как у наседки. — Вы не научили ее врать. Почему вы не научили ее врать, Сарра? Человек, который не умеет врать, похож на сумасшедшего.
И тогда впервые заговорил Мотл:
— Да, Ева не умеет лгать, это ее беда. Но на сумасшедшую она не похожа. Она — несчастная… Она просто будет несчастной. С таким характером…
Мотл хорошо знал, о чем говорил: Ева была его дочерью.
Борух, подняв на него свои бульдожьи глаза, внимательно слушал. Когда Мотл замолчал, он просипел:
— Вы правы, Мотл.
И Ева впервые услышала в голосе Боруха человеческие нотки.
Ночью Еве приснились странные тревожные звуки. Каждый звук жил сам по себе, разобщенно, обособленно. Одинокие звуки возникали из пустоты и падали в пустоту, как падает в глубокий колодец камень. Казалось, кто-то невидимый, но оттого еще более страшный, злодейски убивает звуки. Все вокруг цепенело, немело, глохло. Тишина наваливалась на Еву, как удушье.
Она проснулась в испарине среди зловещего безмолвия. Хотела закричать, но даже ее крик был украден и задушен. Но вот она услышала, как проклюнулось робкое: тук-тук… Тишина взорвалась стуком ее сердца! И тогда, чтобы помочь своему сердцу, чтоб не изнемогло оно в одинокой борьбе, Ева вскочила с постели, в ночной сорочке, босиком пробежала в гостиную и открыла пианино. Безмолвные клавиши ждали прикосновения пальцев, — ведь ее пальцы могли воскресить их голоса. Ева, слушая изнемогающий стук своего одинокого сердца, коснулась клавиш. И немое безмолвие наполнилось звуками. Они были разноязыкие, как толпа на рынке, но они жили, жили! И этот пестрый ярмарочный гомон прогнал ночной кошмар, а в окна заглянул несмелый осенний рассвет. Ева рассмеялась. Ее смех был похож на лепет ребенка — несмелый, торжествующий и самозабвенный. Такой ее и застал Борух.
Услышав его затрудненное дыхание, Ева оглянулась. Он стоял рядом, придерживая халат узловатыми руками, а в его глазницах лежали тени. Но безглазое лицо Боруха не испугало Еву, — так оно было человечнее.
— Что будет дальше? — спросил он, когда затих смех Евы.
— Я не знаю, — простодушно ответила она.
Тогда засмеялся старый Борух, он засмеялся коротко и визгливо.
— Ты, наверное, думаешь, что этот инструмент — балалайка?
— Нет, — прошептала Ева, — я знаю… — В ее ушах все еще стоял смех Боруха.
— Ты знаешь, что это не балалайка?
— Я знаю, что это не балалайка, — монотонно подтвердила Ева. Стало зябко ногам, и она вспомнила, что сидит босиком и в одной сорочке. — Простите, я больше не буду трогать ваше пианино.
Но Боруха нельзя было обмануть, под ее покорностью он угадал упрямство. Он хорошо был знаком с упрямством таких, казалось бы мягких, людей, — его можно было сломать, только сломав самого человека.
— Что ты еще можешь сказать?
— Я не знаю, что вы хотите…
— А что ты знаешь?
— Я мало знаю, — ответила Ева, — но то что я знаю — то знаю.
— Ты знаешь, что такое деньги?
— Нет, их у меня никогда не было.
— Ты знаешь, что такое сила денег?
— Деньги бывают бессильны, — тихо и мягко проговорила Ева. — И вы это тоже знаете, реб Борух.
Он задохнулся, тяжело ухватился рукой за плечо Евы, и его свистящее дыхание обдало ее волной смрада. Она терпеливо ждала, сгибаясь под тяжестью его руки.
— Ты знаешь, что такое страх? — хрипло спросил он, впиваясь пальцами в ее плечо.
Ева молчала.
— Ты знаешь, что такое страх? Я спрашиваю тебя, Ева!
— Я знаю, что такое жалость, — ответила она, и теперь в ее тихом голосе послышалось неприкрытое упрямство.