Вот жена остановилась у прилавка с коврами, любуясь узорами, а муж откровенно скучал, но старался не подавать виду. Сердце Цветанки трепыхалось пойманным зайцем, когда она подбиралась к богачам; она держалась за ожерелье, про себя повторяя: «Помоги, помоги!» Кошелёк висел на поясе мужчины, чуть прикрытый полой опашня, и всё, что нужно было сделать – это сжать его одной рукой, а другой перерезать ремешок. А без остро заточенного ножа Цветанка не выходила из дома.
От соприкосновения с тёплым янтарём её голову словно лучом солнца озарило – ласково и обнадёживающе. Вспомнился бабушкин заговор на отведение глаз: «Отвод творю, заговариваю, шепчу, наговариваю! Пусть глаза явное не увидят, мимо пройдут, дела мои не приметят, не найдут. Как глаз слепой не видит ни явно, ни отъявно, так и меня, Цветанку, всякое око обойдёт, не увидит, не найдёт. Очи ваши в тумане, а ум и разум ваш в дурмане. Слово сказано, дело сделано, слепыми очам быть велено». Потирая ожерелье, Цветанка про себя бормотала слова, а сама доставала потихонечку нож…
«Слепыми… слепыми очам быть…»
Чик! Готово… Кошелёк увесисто оттянул руку Цветанки. Настал черёд быстрых ног, но что-то подсказало: бег привлечёт внимание. С трудом сдерживая щекочущий рёбра ужас, то и дело побуждавший её дать стрекача, она с праздным видом спокойно направилась к выходу с базара. Лишь ей одной было ведомо, чего ей стоило выглядеть безмятежно… Ноги подкашивались, пересохший язык прилип к горлу.
На выходе её уже ждал Ярилко.
«Правильно, что не побежал, – только и сказал он. – Чисто срубил, молодец».
Цветанка и сама не знала, нужна ли ей была похвала. Вроде бы она поступила дурно – украла деньги, но угрызений совести не испытывала. Напротив, сердце колотилось от возбуждения в самом горле, её переполнял детский восторг от удачи, хотелось бежать вприпрыжку и кричать. Впрочем, она удержалась от этого под насмешливым взглядом Ярилко. А тот заявил:
«Лады, так уж и быть, первую удачу всю себе оставь. А вот дальше, коли пожелаешь в братство вступить, всё будет иначе: себе сможешь забирать три четвертины, а одну четвертину будешь отдавать в общий котёл. Так у нас заведено. Складчина сия на наши же нужды идёт – от суда вылечиться, властям на лапу дать; если у кого из наших коржиков шум-гам, лихо какое – из котла ссуду можно взять, только потом долг вернуть при случае придётся. Ну что, пойдёшь к нам?»
«А если я сама… сам по себе быть захочу?» – Цветанка похолодела: заметил Ярилко её внезапную оговорку или нет?
«Нет, малой, этак дело не выплясывается, – ответил тот, блеснув стальными искорками в глазах. – Бирюков-отшельников и всяких залётных гостей мы не терпим. Всякий, кто промышляет в нашем городе, либо в братство вступить должен и в котёл взносы крошить, либо проваливать отсюда, чтоб ноги не оторвали. Вот так-то. И больше никак. Решай».
Кажется, не заметил… Цветанка судорожно выдохнула, стискивая тяжёлый кошелёк, и бросила взгляд в высокое, недосягаемо-холодное небо, но оттуда не последовало ни одной подсказки. Лишь янтарное ожерелье всё ещё грело ей ладонь – будто душа пропавшей без вести матери охраняла её. Капля солнца, застывшая с семечком внутри много тысяч лет назад…
«Дозволь мне подумать и решить», – промолвила Цветанка.
«Думай, только не шибко долго, – согласился Ярилко. – Мне и так ясно: ты с нами должен хоровод водить. Ты прирождённый щипач. По нраву ты мне».
В тот день Цветанка принесла домой два отреза ткани – на новую рубаху и штаны. Кошелёк звякнул, упав на стол в ветхой землянке, а бабушка Чернава охнула:
«Откуда такое богатство?!»
Цветанка, скрепя сердце, начала что-то врать, но обманные слова расползались, как ветхое тряпьё на теле, и бабушке всё стало ясно. Потрясённо осев на лавку, она прижала заломленные руки к груди.
«Неужто на скользкую дорожку вступила? Ох, девочка моя, губительный это путь, не приведёт он тебя к добру! Лучше жить бедно, да честно! И помереть своей тихой смертью, а не лютой погибелью под пытками да истязаниями…»
Не так уж несмышлёна была Цветанка, чтоб не знать участь пойманного татя. Ей самой доводилось стоять в толпе зевак и смотреть, как на площади секли кнутами схваченных впервые, пока вся спина у них не превращалась в кровоточащее месиво, которое потом поливали солёной водой; несчастные корчились и выли, раздираемые этой изощрённой пыткой: что могло быть невыносимее соли на свежие раны? Пойманным вторично калёным железом прижигали лица – ставили тавро вечного позора, рвали ноздри да отсекали пальцы на руках. Тех же, кто в третий раз уличён был в краже, ждала петля – без пощады.
«Меня не поймают, бабуля, – сказала Цветанка. – Я глаза отвожу, и меня никто не замечает. А богатеев жалеть не надо, они нас не жалеют – вот пусть и делятся своими денежками. Курица не сдохнет, если у неё пару пёрышек вырвать; так и от них не убудет, если их маленько пощипать».
Больше она не сказала ни слова: решение она приняла. Сколько бабушка ни плакала, сколько ни уговаривала не вступать на преступный путь, Цветанка осталась при своём. Жили они нищенски, зрение у бабули становилось год от года всё хуже, дохода от её ведовского ремесла едва хватало на жизнь впроголодь. А чем могла зарабатывать Цветанка, избрав честный путь? Шить, стирать? Наняться в богатый дом стряпухой – и то, если крупно повезёт? Работа – не разогнуть спину с утра до ночи, только оплата – гроши, а то и просто за еду и кров.
Весело позвякивая несколькими монетками в тощем кошелёчке на поясе, она бродила по базару, согреваемая мыслью о том, что теперь она может не только пускать слюнки, любуясь товарами издали, но и позволить себе купить всё, что душе угодно. При наличии средств – почему бы и не побаловать себя? Задержавшись у прилавка с печатными пряниками, она положила одну монетку и показала на самый большой и красивый из них. Торговец вытаращился на золотой, а потом с подозрением поглядел на Цветанку:
«Откуда у тебя такие деньги? Украл, небось?»
«Честно заработал, – хмыкнула Цветанка. – Тебе-то какое дело, дяденька? Чего рядишься? Я товар у тебя беру и плачу тебе за него; соизволь отпустить то, что я прошу – вон тот пряник!»
«Хм, – прищурился торговец. – Обожди, посмотрю, есть ли у меня столько сдачи…»
Сдачу он выдал горстью мелкого серебра и проводил Цветанку прищуренными глазами, а той и заботы не было, что о ней подумают. Жуя пряник, она беспечно толкалась в толпе, пока не почуяла, что её кошелёк кто-то теребит. Воришка! Парень, лишь чуть-чуть старше, чем она сама, с колюче-синими и блестящими, как самоцветы, глазами, которые ярко выделялись на чумазом лице с острыми, нервными чертами… Хвать! Цветанка поймала вора за худую руку и отцепила её от своего кошелька.
«Полегче, братишка, – многозначительно шепнула она. – Мы с тобой одного дела ремесленники, негоже друг у друга тащить».
Отдёрнув руку, парень обжёг Цветанку холодным пламенем глаз, а в следующий миг растворился в толпе.
Хороши были эти глаза, но другие запали Цветанке в душу – вишнёво-карие, с пушистыми ресницами. Хоть и знала она, что в купеческий дом ей дороги нет, а всё ж хотелось ещё разок заглянуть в их терпкую глубину и растаять в прохладной струе серебристого голоса… Желаний сердца было не унять, они заглушали любые доводы разума, и вот – что задумано, то сделано.