- Не извиняйся, все равно от тебя никакого толку. - И Клеострат, открыв дверцу буфета и обнаружив там сыр, не долго думая отрезал от него кусину и отправил в рот, а уж затем потянулся за хлебом.
Действия Клеострата были столь непривычны, неприятны и отталкивающи, что именно множество этих качеств заглушило в хозяине всякое желание как-то воспротивиться им.
- Домой я попаду не скоро! - вроде бы извиняясь, сказал Клеострат, проглотив последнюю порцию сыра.
Он был настолько любезен, что не потребовал чаю и, запив еду несколькими глотками воды, ушел, явно озабоченный восстановлением сверх всякой меры израсходованных сил. Подмастерье прикинул, что, чтобы разделаться с кашей и прибрать постель, понадобится более четверти часа, после чего уже ничто не помешает ему перенестись на несколько тысяч лет назад, к своим героям, находящимся, так же как и он, на горе.
II
Безуспешные старания разгадать тайну гибели матери и связанные с ними переживания не только не обескуражили Зелфу, но и добавили ей уверенности, что она на правильном пути и ни за что не должна отказываться от очередной попытки, если даже эта попытка не окажется последней. Она понимала, что если тайна так и останется неразгаданной, на нее ляжет если не вся вина матери, то по крайней мере ее часть, и, хотя она убедила себя, что полностью избавиться от этого ощущения не сможет даже при самом благоприятном исходе, она считала немалым своим достижением готовность встретить окончательное поражение достойно. Такое предвидение событий, пусть и неблагоприятных, придавало ей дополнительные силы и воодушевляло на большую настойчивость в достижении цели.
Теперь и сам вопрос стоял для нее по-новому. Разгадывание предсмертных мыслей матери Зелфа считала необходимым для того, чтобы оживить память о ней, увековечить ее в своих действиях и чувствах. Но от одной своей мысли, быть может основной и повинной в ее поражении, она отказаться не могла. Эта мысль заключалась в том, что в любом случае поступок матери был продиктован причиной, которую можно было отождествить с жизнеут- верждением и которую Зелфа считала единственным побудительным мотивом ее самоубийства.
Подчас Зелфу увлекало соображение, что объяснение гибели матери жизнеутвержда ющим началом является всего лишь ее предрассудком и вызвано частичной утра той здравого смысла вследствие переутомления, но никогда при этом она не впадала в раздражение и терпеливо выжидала, когда здравый смысл восстановился в полном объеме и превратит плод предрассудка в четкое и ясное мнение. Но чем чаще она думала о своих фантазиях и соответственно испытывала радость от их преобразования в нечто более реалистичное, тем больше она свыкалась с ними, а заодно и с мыслью о их благотворности, и вскоре начала дорожить ими ничуть не меньше, чем мнением, и тем самым само различие между предрас судком и мнением потеряло всякий смысл.
Вначале Зелфа не могла обосновать по меньшей мере необычность способа жизнеутверждения через отрицание жизни, но не очень обращала внимание на это противоречие. Когда же она сосредоточилась на нем, то недостатка в обосновании не испытала.
Если бы мать довольствовалась тем очевидным положением, что дочери ее естественное продолжение и увековечивание, жизнеутверждение не стало бы для нее проблемой. Кроме того, в этом случае она как бы утратила связь с отцом в том смысле, что ее старание обошло бы его, ибо связанное с ним жиз неутверждение отошло бы в прошлое.
Действие матери, по мысли Зелфы, было направлено на всех тех, кого она оставляла в живых, и жизнеутверж- дение в равной мере должно было коснуться отца и дочерей. Разгадка поступка матери при таком подходе отодвигалась на шаг назад, поскольку противоположность жизне утверждения и жизнеотрицания легко распределялась между разными членами семьи и не переходила в непримиримое противоречие.
Основное затруднение состояло в том, чтобы мыслить эту противоположность не как перераспределяемую на многих, но как заключенную лишь в ней одной, в ее душе. Но так ли уж необычна была попытка ма тери утвердить нечто в других через его отрицание в себе ? Разве самым убедительным способом утверждения чего бы то ни было не было всегда его выяснение через нечто противоположное? Существовало ли вообще когда-либо нечто такое, что существенно не определялось бы своей противоположностью?
По крайней мере, не существовало ничего, что не имело бы противоположности. Если кратчайшим и вернейшим путем для утверждения добра было бы уничтожение зла, света - тьмы, движения - покоя, то почему следовало сомневаться в зависимости жизни от смерти? Но разве мать не лишила себя жизни, именно ее жизни? Как же могло относиться к ней утверждение одной из противоположностей через другую ?