То, что имело место на самом деле, являлось утверждением смерти через уничтожене жизни. А что говорил предрассудок Зелфы? Чего он требовал? Предрассудок требовал, чтобы жизнь утверждалась через уничтожение смерти, то есть требовалось прямо противоположное тому, что случилось в действительности. Но на данном затруднении останавливаться было нельзя, да и возвращаться к исходной точке было не так просто. Оставалась одна возможность - идти вперед, и она немедленно воплотилась в новый вопрос, решить который было, как показалось Зелфе, не очень трудно.
Вопрос этот был следующий: что убивала в себе или собой мать, преображаясь в смерть, в нечто смертоносное? Постановка этого вопроса подразумевала, что, несмотря на природное существование, она несла в себе что-то неживое, и, - что было не менее важным - то, умерщвление и удаление чего, потребовавшее всей ее жизни, равно оживотворило бы и дочерей, и мужа, а может, и равно раскрыло бы их способность к жизнеутверждению.
Зелфе показалось, что она доискалась самого нерва мыслей матери и что для своего отождествления с ней ей больше ничего не нужно. Ее захлестывала радость соприкосновения с тайной, и она даже сдерживала себя от дальнейшего продвижения, ибо всей душой чувствовала, что ей не только покорится тайна, но и достанет сил, чтобы воплотить ее в своей жизни.
Сразу в связи с ее открытием перед ней встало множество задач, из которых по своей значимости выдвинулись вперед три основные: осмыслить свою догадку относительно действительного состояния отца, согласовать ее с тем, что она думала раньше о виновности матери, и, наконец, обдумать безошибочный переход от жизнеутверждения в мыслях к жизнеугверждешию в действительности. Могла ли она, сверх того, избежать объяснений с отцом и сестрой?
III
Положение отца было незавидным, но именно это укрепляло Зелфу в ее правоте и настраивало на самые решительные действия. Мать безошибочно предугадала, что потрясение, перенесенное мужем последней ночью в Содоме, принесет ему смерть духовную раньше, чем физическую. И вот она, Орнатрина, жена Лота, получила возможность вернуть его к жизни, может и не без помощи дочерей, но явно своим уходом из нее, без напоминаний об их прежней жизни, обуглившейся от того насилия, которое они претерпели.
Смерть, которую несла в себе Орнатрина, была связана со смертью человеческого достоинства в душе ее мужа, ибо она не могла не чувствовать, что отчаяние, заставившее мужа спасать честь семьи жертвуя самой этой честью, было по ту сторону смерти, уже исш^нной до того в силу своей малости и беззащитности. Если бы она осталась жива, находясь рядом с мужем, она поневоле распространяла бы эту смерть на его жизнь, может и не отравляя ее, но лишая возможности нового возрождения.
Мать была уверена, что духовное возрождение отца возможно. Естествено, не легкое, но ведь никто и не рассчитывал на легкость. Оно не могло быть и скорым, но кто осмелился бы помыслить о том, чтобы ускорить его? Оно могло растянуться надолго - от рождения человека до его возмужания. Жизни отца на это еще хватило бы, да, пожалуй, и дееспособности тоже. А вот к матери природа оказалась беспощадной, и для рождения новой жизни она была уже непригодной. Столь же беспощадной она была к ней, Зелфе, и ее сестре, но в несколько ином плане, требуя от них без промедления выплатить долг природе и одарить мир новыми жизнями.
Готов ли был отец понять мысли жены? Способен ли был оценить проницательность старшей дочери? Проблема мыслилась уже не в том, что трений с отцом по этому вопросу нельзя было избежать, а в том, что их нельзя было затягивать, и Зелфа начала подумывать о том, чтобы прибегнуть к силе или хитрости, хотя и не свойственных и неприятных ей, но, возможно, необходимых для спасения духа семьи. А для этого спасения нужно было одно - продолжение рода.
С одной стороны, Зелфа ни за что не хотела оставлять отца одного, ибо с ее замужеством, если бы к нему добавилось еще замужество Махлы, отец остался бы один в более жестоком смысле, чем смысл одиночества самого по себе, как существования вдали от них. С другой стороны, если бы отец был брошен дочерьми на произвол судьбы, жертва матери осталась бы в корне не понятой и не принятой. Удаление от людей недвусмысленно говорило о не же лании отца вступать с ними в сношения, и вряд ли он сделал бы исключение для новой подруги