- И что же надумала?
- Да ничего хорошего. Ты боишься одиночества, потому что никого не вынесешь рядом.
- С чего ты взяла?
- Я не досказала. Этот страх не оттого, что ты не осознаешь, что тебе кто-то нужен. Он вызван тем, что ты вбил себе в голову, что ты никому не нужен. Поэтому ты и боишься.
- Детерима, я не понимаю, что на тебя нашло. Пусть так, как говоришь ты. Что изменилось бы в наших отношениях, если бы я был другим, не боящимся того, что я никому не нужен?
- Что? Многое. Хотя бы то, что я не чувствовала бы себя виноватой сейчас.
- Это что, объяснение в любви?
- Быть может, но не тревожащее и ни на что не притязающее.
- Я всегда подозревал, что с тобой можно поговорить по душам, и даже боюсь сейчас окончательно убедиться в этом, чтобы не проливать слезы об упущенном, но кое-что мне хочется тебе сказать, и это необходимо для того, чтобы я не чувствовал себя виноватым, а может, и для того, чтобы и ты перестала заниматься самобичеванием. Мне проще говорить об Аколазии. Ты не против?
- Мне было бы трудно выслушать в лицо, почему меня нельзя полюбить.
- Тем лучше, но и ты не выйдешь сухой из воды. О себе я уже не говорю. Я не поверю ни одному человеку, который поклянется, что не думает о чем-то большем, чем имеет, как бы ни удовлетворяло его то, чем он обладает. Думал и думаю так я и об Аколазии, и о тебе.
- Мне кажется, ты думал больше о том, чтобы отдалиться от нас; сперва от нее, потом от меня.
- Не спеши с приговором, Детерима. Разве любые решения и тем более их выполнение, не зависят от возможностей человека? А чем я располагал, когда думал о большем с Аколазией или с тобой?
- Мне странно слышать то, что ты говоришь. Много ли требуется для того, чтобы полюбить друг друга, да и больше ли нужно тем, кто любит?
- За всех я ответить не могу. Для меня полностью доверяться чувствам так же не естественно, как для тебя, вероятно, естественно. Но одной из - пусть не главных, но все же - причин неустроенности Аколазии, да и твоей тоже, является безрассудство.
- Ты думаешь, быть и жить одним значит быть устроенными? Это иллюзия. Может, нам и не хватало рассудительности, но и с ней мы вряд ли избегли бы всех ожидающих нас невзгод, а, по всей вероятности, не получили бы и того, о чем хотя бы приятно иногда вспомнить.
- Хорошо. Рассудительность, и тем более расчетливость, действительно, могут лишь умножить просчеты и неудачи, правда, и я желал бы отказаться от них ради погружения в полное и безмятежное счастье чувственности. Но что делать с интересами, целями, что делать с этой конечностью? - и он постучал пальцем себя по лбу.
- Интересы? У женщины могут быть совершенно ясные и определенные интересы: служить семье.
- Служить! Легко сказать - служить и оставаться в совершенном неведении относительно службы. Но так оно и бывает в том случае, который ты упомянула. Да, без этого, может, и не обойдешься, но этого мало.
- Но у тебя нет возможности проявить и эту малость.
- Верно. Но служу я не менее ревностно, чем какая-нибудь мать семейства, и по крайней мере, имею представление о службе нисколько не меньшее, чем она.
- О твоих представлениях я знаю. Ты и нас пичкаешь ими каждый божий день. Так не пойдет.
- Мы отвлеклись. Аколазия не была бы счастлива со мной. Ни один нормальный человек не может довольствоваться отправлением естественных функций, а других она, - да и ты тоже, - не мыслит. Ей очень скоро надоела бы жизнь со мной.
- Ты просто не любишь ее.
- Оценка грубая, хотя и верная.
- Ты любишь то, что выдумал сам, и один Бог знает, чего оно стоит. На этом долго не продержишься.
- Пока, как видишь, держусь.
- И всю жизнь будешь метаться и ныть.
- Вот это истинная правда, вся, как есть. Думаю, пора расправиться с тобой за неумеренное пользование свободомыслием."
Подмастерье приблизился к Детериме и прижал к креслу, при этом коснувшись рукой ее груди. Он поцеловал ее в шею и замер.
XII
Едва Подмастерье провел рукой по волосам Детеримы, как она осторожно пошевелилась и дала понять, что не прочь высвободиться из объятий.
- Пойду взгляну на Гвальдрина, - сказала она очень тихо.
- Я буду ждать у себя, - еле сдерживая возбуждение, сказал он, и нетвердыми шагами пошел в свою комнату.
Несколько минут ожидания отняли больше сил, чем полуторанедельное нахождение рядом с ней под одной крышей, а ведь возможность сближения обдумывалась им и занимала его не только в продолжение этих минут.