Он спустился в город иным путем, чтобы не нагнать бывших членов его содружества.
IX
Домой Подмастерье вернулся скоро. Его потянуло в родные стены. После упадка духа, вызванного томлениями из-за своей беззащитности и слабости, дом казался единственным местом, где можно было чувствовать себя если и не хорошо, то по крайней мере не потерянным до конца.
Аколазии еще не было дома, и ожидал он ее не раньше семи часов вечера, то есть уже к завершению рабочих часов. Он с отвращением думал о клиентах, об их бессмысленной цепочке, и возникающей после их ухода пустоте, о ничтожности своих заработков, без которых вполне можно было прожить, о задержке умственного развития Аколазии, о трате своих сил попусту и одновременно о своей неспособности заняться чем-то общественно-полезным.
Охватившее его чувство пресыщения было тем несноснее, что не имело под собой сколько- нибудь серьезных причин. В довершение ко всему у него не было сил прекратить эксперимент, давно уже перешедший в опыт, и довольно успешный к тому же. Он понимал, что стал жертвой собственных предрассудков, не рассчитанных на длительное опробование и требующих растворения где-то в недоступных свету глубинах сознания.
И как ни парадоксально, но, пребывая в подобном состоянии, он жаждал ласк Аколазии. Именно о них он думал, страшась обнаружить, что охладел к их общему делу и неписаному договору. Что же ожидало в будущем их союз? Исключение из него Детеримы открыло ему глаза на многое. Он понял не только то, что весь его энтузиазм иссяк, но и то, что он засиделся на совершенно нереальных предпосылках. Он уже готов был объяснить все это скукой, проблемами в отношениях с женщинами, молодостью и даже собственной глупостью. Да, ничего подобного он до сих пор не испытывал и уже начал подумывать, что ошибся, не подбив Аколазию к отъезду вместе с сестрой.
Потом он припомнил, что она и не собиралась уезжать, и самое большее, на что он мог рассчитывать, - это выдворить ее из дома. Он подумал о том, что нависшая над ними опасность со стороны Натиса и Суминия в какой-то мере отвратила удар по Аколазии, который ожидал ее уже с его стороны. Находясь почти в лихорадке из-за ожидаемого насилия и надеясь как-то смягчить его благодаря ей, он не мог выставить ее из дома, больше страшась за себя, чем за нее.
Вот так, быть может, последняя нить, удерживающая их вместе, порождала унижение и злость на себя, что в более отдаленной перспективе могло стать еще одним поводом разорвать ее и вздохнуть наконец с облегчением.
Неужели он действительно побаивается, что без Аколазии ему достанется больше, чем вместе с ней? Неужели он может рассчитывать на то, что те, кто надругался над ее телом и насытился им, пожалеют его душу?
Какова же будет цена такой жалости? Каким образом можно решиться на то, чтобы обвинить Аколазию, и, проявив святое право хозяина, в вежливых выражениях, принятых в промышленно развитых и цивилизованных странах, распрощаться с ней? Она становилась виновной в том, что существовала, но небольшая неувязка заключалась в одном предшествующем ее существованию факте: он становился виновным в том же самом прежде нее.
Разве трудно было предвидеть их притеснения и разве нечто подобное уже не имело места? Откуда же взялись эти чудовищные предчувствия и переживания? Он, конечно, виновен в том, что не привык к насилию, вернее, к постоянной опасности подвергнуться ей. И при наличии такой трусливой душонки выбранное им занятие явно свидетельствовало о его профессиональной непригодности. Ведь он не стал бы ни летчиком - из-за перебоев в сердце, ни метким стрелком - из-за сильной близорукости, ни официантом - из-за неумения улыбаться и прислуживать, а вот в распорядители заведеньица потянулся. Что ж, в случае неудачи к названным профессиям можно было бы присовокупить и настоящую, все еще любимую, но вызывающую у своего возлюбленного беспощадно увеличивающееся выделение желчи.
Самоистязание и на этот раз подействовало благотворно в том смысле, что лишило его всяких сил, чтобы предпринять что-либо для действительного изменения порядка вещей.
Имбульбита, пожаловавшая в гости к Подмастерью, была крепкой, ядреной крестьянкой лет сорока, которая своим цветущим видом затмила бы многих шестнадцатилетних. В свое время она попала в этот дом обычным для многих путем; ее привел кто-то из клиентов Мохтериона. С самого же начала она столь лукаво поглядывала на хозяина дома, что вынудила его предложить ей заглянуть к нему при случае.