Трудно было сколько-нибудь точно описать подобное состояние, конечно же нередкое, но из-за этого нисколько не менее ценное. Быть может, перво-наперво стоило бы сказать, что в подобные минуты Подмастерье чувствовал свою непокинутость в мире и в то же время ни с чем не сравнимую близость настоящей жизни, и, как будто этого мало, физически осязал все самое важное в жизни, саму ее суть.
Боль не довольствовалась и этим; будучи всесильной, она замахивалась на оправдание самой жизни, что и покоряло его. И еще своеобразие боли заключалось в том, что с нее никогда ничего не начиналось, ею всегда все завершалось, она была полноправным и полновластным олицетворением вечного завершения, расчищающего дорогу для новых и разных начинаний, которые, независимо от своего характера, резкости, справедливости, интенсивности и множества других показателей, рано или поздно находили прибежище в боли, в ее материнской заботе и способности исцеления.
XV
Сцены совместной борьбы с Аколазией, как и отдельные эпизоды перетолкованной им древнегреческой философии и истории Лота, не один десяток раз сменяли друг друга, но не служили ни чем-то отдаленно напоминающим программу действий идейной пары, ни бледной иллюстрацией к происшедшему, ни даже его знаками т.е. чем-то вроде шифра.
Все эти картины, скорее всего, можно было безошибочно назвать ненужным, но неустранимым грузом памяти. Присутствие боли освобождало от каких-либо потуг подытожить все предшествовавшее; она сама была ярчайшим подведением итогов, самооправданием и единственным в своем роде торжеством. И вот именно этой боли очень подходила тишина. Тишина была естественным полем растекания боли. Эту тишину способны были взорвать даже еле слышные звуки, дыхание или шепот.
Для достижения такой тишины недостаточно было гробового молчания сознательного существа; для нее требовалось полное замирание и затмение всего живого и неживого, и это чудо, не поддающееся адекватной оценке, неторопливо обживало небольшое пространство утонувшей во мраке комнаты Мохтериона. Это чудо было его собственностью, нисколько не утрачивающей своей ценности от того, что через какой-то час оно исчезнет из поля его внутреннего зрения, быть может, навсегда. Но пока оно жило с ним, жило в нем, оно не торопило его, оно заигрывало с ним вместе с их общим поводырем - болью.
Медленно, очень медленно Подмастерье начал распрямлять уже, казалось бы, навсегда окаменевшие конечности. Затем, столь же медленно, он приблизил губы к ее шее и осторожно коснулся ее. Возможно, она не спала, но продолжала лежать не шевелясь. Губы перемещались все ниже по позвоночнику, порой отвлекаясь от основного маршрута. Сколько времени потребовалось бы для их полной одиссеи по ее спине? Боль и безмолвие не подвели и на этот раз. Их не потревожила и некоторая перемена, происшедшая с их избранником: Подмастерье совершенно упустил мгновение, когда его глаза наполнились слезами. Им не нужно было верить, достаточно было их ощущать.
Счастье не изменило Подмастерью; ему суждено было впервые пережить и чудо беззвучных рыданий. Крохотные капельки жидкости, вытекающие из невидящих глаз, оставляли невидимые следы на лице, облегчающие приближение к вечности, такой, какой она была доступна в мыслях и в действительности.
Глава 13
I
“Махла передвигалась по пещере скованно, стараясь не производить шума. Вино подействовало на нее, и еще во время застолья ее начало клонить ко сну. Теперь же, когда она прибралась и была свободна, ей не хотелось ложиться, не повидав сестру. Зелфа не появлялась все это время, но находилась, видимо, недалеко от пещеры. Махла вышла поискать ее.
Интуиция не подвела ее; Зелфа была в беседке, где они беседовали днем. Луна и звезды достаточно хорошо освещали местность, чтобы можно было не опасаться споткнуться. Махла присела рядом с сестрой и, не осмеливаясь заговорить первой, углубилась в тишину, царившую вокруг.
- Махла, завтра тебе предстоит тяжелый день, неплохо было бы приберечь силы с сегодняшней ночи, - тихо сказала старшая сестра младшей.
- Я готова и к дневным и к ночным трудам.
- Ночь будет трудной, если все пойдет благополучно, а день - если все расстроится по какой бы то ни было причине. В этом последнем случае я советую тебе немедля идти к людям. На расстоянии тебе легче будет простить меня.