- Нет, не безразлично!
- Вот и хорошо. Все будет так, как ты того желаешь.
- Я боюсь, Зелфа!
- Ничего не бойся, - отвечала старшая сестра. - Мы и так являемся частицами отца, а он - нашим целым. Частицы частиц - снова будут частицами целого. Разве мы не делаем богоугодное дело ?
- Скорее мы поступаем так ради богоугодного дела.
- И это немало, и дается нелегко. Махла, подай пожалуйста мне молока!
Махла поднесла сестре молоко в чаше и, подождав, пока она выпьет, взяла у нее пустую чашу и поставила на стол. Зелфа скинула покрывало, опустила обнаженные ноги на землю и набросила на себя платье.
- Пора и мне поработать, а то я совсем разленилась, - сказала она, и вышла из пещеры.
Махла заметила, что походка сестры какая-то неловкая, но промолчала. Она подумала, что готова пожертвовать многим, лишь бы все обошлось благополучно - так, как с Зелфой. Она решила немного передохнуть и прилегла тут же. До вечера было еще много времени, до ночи - еще больше.
III
Зелфа вошла бесшумно, но Махла расслышала ее шаги и тотчас же встала с постели. Сестрам было о чем поговорить, но что-то сдерживало их; они думали примерно об одном и том же и приходили почти к одному и тому же решению. Зелфа думала о том, рассказать или нет подробнее о ночи, проведенной с отцом, но пришла к выводу, что не имеет права лишать сестру обаяния неопределенности, которое она испытывала до сих пор. Махла думала о том, что из-за необычности ситуации, чрезмерной ответственности и напряженности Зелфа еще не совсем разобралась в том, что произошло, и поэтому не стоит ее тревожить”.
С того момента, как он утром написал первое предложение, Подмастерье чувствовал, что сказать ему больше нечего и что он исчерпал тему. Об этом свидетельствовал не только битый час, проведенный в бездействии, без единой строчки после первых слов очередной главы, и не только наспех набросанные затем предложения, но и все более усиливающееся охлаждение к теме и курсу, и некоторая опустошенность, которую он чувствовал в связи с продолжением повествования.
Он задумался над тем, не повлияли ли события последних дней на эти его настроения, но после краткого размышления признал, что сваливать причины неудачи на внешние обстоятельства не более чем самообман.
Постепенно теряло привлекательность описание последних переживаний Махлы перед соитием с отцом - возможное описание ужина совсем не задержало его внимание, - первого утра Махлы, после того, как она ста ла женщиной, времени после “грехопадения” семейства, появление признаков беременности и так далее.
Он читал и перечитывал заключительные фразы главы, и чем больше перечитывал, тем меньше ощущал их связь с изложенным ранее. Эти заключительные фразы казались началом совершенно другой истории, чисто механически соединенной с предыдущей. Окончательно потеряли они смысл тогда, когда были вызубрены наизусть и прокручивались в его голове без книги, которая постоянно лежала открытой рядом с ним, даже тогда, когда выписывать из нее было нечего, ибо с самого начала работы она считалась чем-то вроде талисмана, помогающего процессу писания и направляющего его.
А ведь какие богатые возможности упускал он с отказом от завершения главы! Время событий в конце во много раз превосходило сюжетное время всего остального и заключало в себе совершенно необъятное поле для фантазии, но, увы, эта последняя была мертва.
“И тогда, когда сделались обе дочери Лотовы беременными от отца своего.
И родила старшая сына, и нарекла ему имя: Моав, (говоря: он от отца моего). Он отец Моавитян доныне.