Еще одна счастливая мысль осенила его перед самой остановкой у ее двери. Он почувствовал неудержимое стремление заново взяться за историю Лота и неиссякаемую энергию для его воплощения и уже знал, что, выйдя от Аколазии и лежа в постели будет обдумывать форму и подробности изложения.
XVI
Время, отведенное Мохтерионом на вторую умышленную остановку, истекло. Дверь не открылась, оттуда не вышла с распростертыми руками Аколазия, не взяла у него Гвальдрина и не перенесла на кровать.
Он осторожно приоткрыл дверь сам и, обрадовавшись, что у нее горит свет, начал двигаться смелее и, сделав еще шаг, очутился в комнате. У самого входа на полу валялся матрас, без простыни, смятый и свернутый с одного конца. Около него лежало безжизненное тело Аколазии.
Она не была совершенно обнажена. Часть живота прикрывали какие-то лоскутки, остатки платья, как понял Подмастерье. Глаза у нее были открыты. Выражение лица было строгим, но не агрессивным. Подмастерью показалось, что на нем написана непримиримость и готовность к прощению одновременно. Ноги были раздвинуты, причем одна согнута в колене. Правая рука была подложена под голову, а левая вытянута вдоль туловища, словно приделанная к нему. Она лежала как мертвая, без признаков жизни и, казалось, даже не дышала.
Он понимал, что его подводит зрение. В комнате царил невероятный беспорядок. Кровати были сдвинуты. Все, что находилось на них, перемешано, смято и брошено как попало. Та же картина на столе. На полу он заметил стакан нестандартной формы, показавшийся ему целым, рядом валялись осколки другого.
Тяжелый, спертый воздух - зловонная смесь табачного дыма, запаха пота, винного перегара и едких выделений гениталий обоего пола - образовывал редкую гармонию со всем тем, что попадало в поле зрения.
Первым долгом надо было уложить Гвальдрина и освободить руки. К счастью, матрас на его кровати был всего лишь смят и несколько свисал. Кое-как смахнув брошенные на кровать предметы, он опустил на нее ребенка в надежде, что, освободив руки, приведет все остальное в порядок. Укладывая его и стоя спиной к Аколазии, он услышал ее голос.
- Иди спать. Я сама приберу.
- Может, тебе помочь?
- Нет, не надо...
- Хоть немного...
- Не надо, прошу тебя".
То, чего он боялся больше всего, осталось позади. Не оглядываясь на нее, он вышел из комнаты. Только на пути к себе он подумал, насколько опрометчиво поступил, войдя в комнату с Гвальдрином. Конечно, он спал, но ведь мог проснуться в любую секунду. Потом пришла мысль что, даже если бы Гвальдрин открыл глаза, вряд ли ему могло открыться что- то необычное.
Аколазии, разумеется, досталось. Следовало подумать, как незаметно подсунуть ей деньги за ночную работенку, конечно, из расчета обычной суммы. Как объявить ей о том, что им предстоит расстаться, он не хотел обдумывать. Он усмехнулся, поймав себя на утешительной мысли, что в данный момент не готов к этому. Ведь он готовился к расставанию с ней чуть ли не с первой минуты их объединения.
На уборку комнаты у него не было сил. Он кое-как умылся, поборол желание посмотреть на себя в зеркало, постелил постель и лег.
Творческая задумка полностью овладела им и заставила напрячь внимание. Первая же мысль относительно формы повествования принесла ему глубокое удовлетворение. С той же настойчивостью и педантичностью, с которой он удерживал весь ветхозаветный текст в своем первом варианте интерпретации, он решил вовсе отказаться от его непосредственного использования во втором, замышляемом переложении.
Небольшое отступление от ранее принятых правил повлекло желание большей свободы обращения с материалом, и как-то сама собой напрашивающейся оказалась форма вроде исповеди матери, пишущей письмо сыну, примерно в возрасте Гвальдрина, естественно, в расчете на то время, когда сын повзрослеет и сможет понять и прочувствовать содержание исповеди и ее побудительные причины.
Первое же неизбежное затруднение, связанное с осуществлением нового замысла, вновь заставило его пережить ни с чем не сравнимое приятное возбуждение, ибо требовало определенного усилия, чтобы продвинуться вперед в работе. Какая из сестер, младшая или старшая, должна взяться за послание к сыну. С Зелфой и Махлой его первой истории было покончено. Дочери Лота должны были быть уже другими, как и сам Лот, имя которого в отличие от имен его дочерей он решил все же сохранить. Этот вопрос, как и вопрос о подборе имен, решено было отложить на завтра.