Над предварительной частью работы он потрудился на славу и мог спокойно предаться отдыху, чтобы на следующий день с новыми силами приступить к осуществлению своего замысла. Он решил оградить от посягательств все свое время. Никто больше не проникнет к Аколазии, да и несколько дней до прояснения возможности будущих вылазок Подекса и его подонков лучше было воздержаться и от приема пар. Он не тешил себя надеждой, что заслужил отдых, но это была вынужденная мера, чтобы отказаться от посетителей, и то, что у него раскалывалась голова от мыслей о них явно не имело никакого объяснения.
Он подумал, что за время его размышлений Аколазия должна была оправиться и, возможно, уже спит. Он почувствовал, что слишком долго предается раздумьям, и вскоре уснул.
Глава 15
I
Подмастерье проснулся поздно, посмотрел на часы - было начало десятого, и решил, что еще можно поваляться в постели часок-другой. Уже в самых естественных и необходимых действиях, которые должны были последовать за подъемом, ему чудились какая-то измена, какие-то оплошности, которые рано или поздно приведут к неким сокрушительным последствиям, недостатка в которых не будет. Новые имена дочерей Лота всплыли без малейшего усилия: Ефрафа и Мелхола.
В процессе подготовки к первому изложению он припас впрок дюжину имен, и из оставшихся неиспользованными нетрудно было выбрать требуемую пару. Вопрос о том, кому из дочерей, старшей или младшей, предоставить слово для исповеди-наставления, сначала был осложнен тем, что он задумался о возможности конструирования двух параллельных писем и о выгодах подобного подхода, но интуитивно почувствовал, что не располагает материалом для двух видений, и сделал вывод в пользу одного.
Он склонялся к мысли о выдвижении в качестве главной героини снова старшей дочери, Ефрафы, но не хотел уступать ей совсем без боя за младшую, Мелхолу. По размышлении он вынужден был признать, что самым главным доводом в пользу Мелхолы было ее второстепенное значение и неполная нагрузка в первом варианте. Но, в сущности, такое положение вещей наблюдалось и в исходном, ветхозаветном тексте. Так что ему стало ясным благотворное побуждение исправить несправедливость. Но подобная поправка могла быть достигнута ценой большей несправедливости, и поэтому он расстался, хотя и не без сожаления, с мыслью вести повествование от лица Мелхолы.
Он подумал и о том, что день вынужденного, но неизбежного расставания с Аколазией, в случае осуществления его замысла, - осуществление его замысла должно было уместиться в один день - запомнится не только по своему механическому признаку, но и по более верному и устойчивому к забыванию и обесцвечиванию. Но самые радостные минуты ждали его впереди. То, что после происшедшего с ним и с ней, и то, что наряду с тем, что должно было произойти с ними чуть позже, он думал не о них, но о своем душевном капризе, для жизнестойкости которого требовалось не больше, чем бумага и карандаш, а при стесненных обстоятельствах можно было бы обойтись и вовсе без них, безгранично воодушевляло и умиляло его.
Не было никаких сомнений в том, что если боль от побоев и расставания была необходимым подспорьем для бегства от них доступным ему образом, то он дешево платил за способ существования, который порождался ими и нес в себе оправдание не только и не столько прошлых потерь и невзгод, но и будущих несчастий, неотвратимость которых воспринималась если не с неподдельным мужеством, то, по крайней мере, с достаточно ощутимым чувством внутреннего достоинства. Это было ощущение надвигающейся честной борьбы и неотвратимости столь же честного поражения.
Теперь, пожалуй, можно было и вставать. Хотя он не позволял себе считать рабочим время, не проведенное за столом с карандашом в руке, он внутренне пережил новое для себя поразительное открытие. В будущем, и не самом отдаленном, ему представились часы, проведенные вне стола, или за столом, но без привычного карандаша, которые так же засчитывались бы за время работы, как теперь часы, отданные безостановочному погружению в нее рукой или глазами. Это время близилось; оно представлялось таким плодотворным, таким желанным, что не было нужды торопить его наступление.
II
Никаких синяков или ссадин у себя на лице Подмастерье не обнаружил. Правда, колено болело, покалывал бок, и в целом он чувствовал себя неважно, но нельзя было непосредственно связать все свое состояние со вчерашними побоями. Утренний туалет, завтрак и уборка заняли около полутора часов, так что лишь около полудня он освободился для занятий. Но непосредственно приступить к ним не мог. Он знал, что ему мешало. С удовлетворением оглядев прибранную комнату, он вышел в залу.