Я же помню другие горы и тропы, по которым нам пришлось скитаться, и воздух поселений, где нам пришлось жить, и хочу хоть частично донести их до тебя, ибо из вышесказанного тебе будет ясно, что в жизнь нашу входят, никак не считаясь с нашей волей, образы мест, в которых нам доводилось жить, и запахи, разлитые в воздухе, которым мы дышим, или, иначе говоря, которым мы живем.
Может быть, я заговорила о воздухе потому, что место, в котором мы жили прежде, отравляло нас через него, через воздух, впитавший в себя все отличие от нас других жителей, согражданами которых мы являлись. Города, в котором мы жили, уже нет на земле, но о нем и его жителях, вероятно, будут еще долго помнить, а значит, их участью долго еще будут устрашать тех, кто ведет жизнь, близкую к их образу жизни.
Да, долго нам пришлось жить среди тех, кто не хотел знать своего места
среди других, вторгался поэтому в места проживания других, в их покой, рвался к их добру и таким образом - другие в других - насаждал и утверждал себя. Если когда-нибудь тебе придется испытать на себе злость и зависть других из-за того лишь, что ты существуешь среди них и являешься самим собой, то есть отличным от них, то как бы тяжело тебе ни было, помни, что в твоем совокупном опыте, то есть в опыте твоего рода, уже были такие случаи и были образцы поведения если не на все, то на многие случаи жизни.
Раньше я об этом не подозревала, но теперь уверена, что наши сограждане искали повода расправиться с нами, ибо, видимо, считали, что сделать нас такими, как другие, как они сами, не смогут. Ты меня извини, что я часто сбиваюсь и отклоняюсь на отвлеченные вопросы, но, по всей видимости, мне трудно контролировать себя и строго придерживаться установленных мною же правил. А отвлечься мне теперь, хоть ненадолго, необходимо.
Дело в том, что правда других, при всей омерзительности и никчемности этих последних, заключается в том, что они и должны быть другими. А значит, они всеми своими силами, всеми дозволенными и недозволенными способами отстаивают свою правду, обеспечивая свою жизнеспособность, именно как другие. Каждый отличный от них не может не раздражать их, не может не нарушать их установленный порядок и взгляды, даже если этот отличный от них, иной, кроток, как олененок.
И что же? В силу их внутренней природы подавление неподобного себе превращается в святое дело, жестокость и бесчеловечность которого сами собой претворяются в меру нежности, добродетели и человеколюбия. Надо помнить об этом, когда ты замыслишь отстаивать свою самость от растворения в других. Надо знать, что никакой пощады тебе не будет! Твое уничтожение будет повсеместно признано богоугодным делом. Вот как, и никак не иначе!
Одинаковость людей, неизменная их природа делает даже самые отдаленные друг от друга места похожими друг на друга. Только там, где нет людей, одно место не может оставаться одним и тем же хотя бы две минуты. Не загрязненное дыханием людей, оно беспрерывно дышит и обновляется.
Я уж ничего не говорю о времени! В человеческих возможностях оказалось даже превращение его бесконечности и стремительности в мертвящую конечность и неподвижность. Там, где люди, время мертво. Оно начинает оживать только с отдалением от них, там, где есть возможность соизмерять свои действия не с людьми, а со своими земными трудами и мыслями.
VII
Моав, жизнь моя!
К тому времени, когда ты прочтешь мое письмо, ты, вероятно, будешь наслышан о том, о чем я сейчас буду говорить. И от отца своего, и от тети Мелхолы, родной моей сестры, да и от меня. Но я не уверена, что потребность вновь и вновь возвращаться к тем далеким событиям, круто изменившим нашу жизнь, когда-нибудь будет полностью и окончательно удовлетворена.
Человек обретает мудрость очень дорогой ценой, и, посуди сам, какова она, если мудростью можно назвать вечную готовность к худшему, на которую человек решается после того, как он пережил самую большую потерю и претерпел наибольшее зло, оставшись при этом в живых. Если в том, что я только что сказала, есть небольшая доля правды, то мой отец является, вне всяких сомнений, мудрым человеком, сполна заплатившим за свою мудрость, ибо на протяжении всего лишь одного дня своей жизни он получил от судьбы вышеназванные дары. Их хватило, чтобы обрести мудрость, не только ему, но и мне с сестрой, ибо претерпевали и теряли заодно с ним и мы.
Эх, Моав, если бы были страшны и непереносимы сами удары и потери! Но тут уж не до нежностей! Следует трепетать при мысли, какими они могут быть, при каких обстоятельствах наносятся, и с чем оставляют! А как много значит то, с чем ты их встречаешь!