Он положил сумму, причитающуюся ей, с вычетом квартирной платы за последние дни, и хотел выйти, так и не проронив ни слова, но в последнюю секунду не выдержал и нарушил молчание:
- Гвальдрина ты оставляешь?"
В его голове мгновенно прокрутились сле дующие озвученные кадры, например: “Да, за ним присмотрит Детерима”, после которого ей следовало нанести удар побольнее. Или: “Могла бы оставить нас разочек одних”, или же “Смотреть в будущее следует не повора - чиваясь спиной к прошлому, а тем более прикрывать ею его”. Но Аколазия пре рвала его мысли.
- Детерима еще более капризна, чем он. Я беру его с собой.
“Догадалась, значит, не мешать доброму Мохтериону”, - подумал он, но то, что последовало, можно было сравнить с ударом молнии.
- Она сегодня вечером занята. У нее свидание, - добавила она так, будто то, что она не придавала никакого значения своим словам, должно было возыметь то же самое действие на
слушателя.
“Не из-за меня, значит, столь желательная “поправка”. Ну и недотрога наша Детерима! Впрочем, хорошо, что я сболтнул на радостях о моих намерениях касательно ее сестры”, думал он и тщетно пытался найти в том, что узнал, отправную точку для радостных переживаний.
- Когда же она успела?
- Спроси у нее. Извини, я спешу.
- Будь осторожна, - вырвалось у него невпопад и даже вопреки своему желанию.
Он поспешил к оставленным гостям, которые, видимо, уже тяготились более не нужным пребыванием в доме и, не испытывая больше свое терпение, попрощались с ним.
XII
Подмастерье услышал в зале шаги Аколазии и Гвальдрина еще тогда, когда прикрывал дверь за уходящими гостями. Он быстро проскользнул в свою комнату, стараясь утаить от самого себя, как учащенно бьется у него сердце. Осознание того, что нити игры не у него в руках, огорчало не так, как напрашивающийся исходя из этого вывод, что раньше они были именно в его руках, хотя он этого и не ценил. И на этот раз его могла выручить лишь беспощадная строгость к себе.
В конце концов, вся его нежность по отношению к сестрам, имеющая целью управлять ими, увеличивала его ответственность за них, а к делу, к их общему делу, никакого отношения не имела, лишь уменьшая его долю в том, что должно было связывать их. И Аколазию, и Детериму вытягивала из дому вечером некая добрая душа, которая служила в первую очередь его интересам.
И что же? Ему все еще хотелось лезть на Детериму чуть ли не с ножом и пытать ее за измену. Но муки, которые могла бы принести с собой ее верность, - задумывался ли он над этим? - разве можно было бы сравнить их по нежелательным последствиям с его теперешними сопливыми подергиваниями? Мысль, что он боится потерпеть полный крах, не выдержав конкуренции с кем-то, кто, видимо, за сегодняшний вечерний ужин в ресторане потратит на Детериму больше денег, чем ему не жалко было бы потратить за весь медовый месяц, была сразу же отброшена, как минутное выражение малодушия и перепадов настроения.
“Может не показываться и ей?”, подумал он, но отказался от этой мысли. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы выйти в залу, но пройти к Детериме он не посмел, ибо своим вторжением явно нарушил бы тот невыразимый словами минимум приличия, поддерживать который, к его чести, ему не стоило большого труда. Но замирать на месте, чтобы не досаждать ей своими шагами, было столь же явной, а потому излишней предосторожностью, и он принялся мерить излюбленную диагональ комнаты.
Прошло минут пять, потом еще столько же, но Детерима не появлялась. Он начал беспокоиться, ибо сгущались сумерки и поскольку вряд ли за несколько дней ее способность ориентироваться в незнакомом городе могла проявиться настолько, чтобы не придавать ее естественному желанию погулять некий зловещий оттенок. То, что она была совершеннолетней, матерью, гостьей, чужой сестрой и даже не его квартиранткой, утешало мало. Подмастерье обратил внимание на то, что все его волнения вызваны боязнью за собственное безмятежное существование и, в общем-то, ее пребыванием в чужом городе; само собой разумелось, что, если бы Детерима была дома, он способен был бы проявить вполне понятное человеческое сострадание к ее несчастьям.
Дверь скрипнула, вошла Детерима. Если Подмастерье и не остолбенел при виде ее, то сдержать свое удивление ее небудничным великолепием не смог. У него мелькнула мысль, что он изменил Аколазии, более того - всегда был готов изменить ей. Не успел он осознать бесцеремонное вторжение в свою душу новых веяний, как тут же расправился с понятием измены; его надуманность, бесполезность и вред для самых высоких порывов души человеческой вмиг стали ему предельно ясны.