– Я сама искусала, доктор. Ничего страшного.
– Промывай их аккуратно. Как прошли роды?
Рената повторила то, что уже сказала Маринье: все прошло быстро, боли особой не чувствовала, разве что некоторое неудобство.
– А плацента?
– Я сама все сделала.
– А твой муж?
– Его не было, доктор. На рассвете я родила сама.
– Почему же ты меня не предупредила, женщина? – спросил врач.
– Потому что донье Инес вы были гораздо нужнее, чем мне.
Он посоветовал Ренате не носить девочку на спине, но та сказала, что ей некуда ее положить. Исабела возразила, что донья Инес приготовила для нее колыбель, такую же, как для своей дочери, и полог такой же, и все остальное.
– И почему ты мне ее не отдала? – спросила Рената.
– Потому что ты не спрашивала.
На этом дискуссия закончилась. Рената поблагодарила, а донье Инес доложили о благополучных родах, когда она перестала плакать.
– Она должна была родиться со дня на день, – сказала она.
В эту ночь дочь служанки спала в хлопковых пеленках и под шерстяным одеяльцем.
Как и дочь госпожи.
Не было ничего странного в том, что дон Густаво поздно вернулся с лесопилки. Его рабочий день всегда заканчивался, когда все давно отужинали. Однако если бы кто-то увидел его, то заметил бы, что он погружен в меланхолию и выглядит словно поникшим. Он никак не отпраздновал понедельник, что делал всегда, слепо веруя в спасительность труда. Он ничего не спросил про новорожденную дочь. И вообще ни с кем не разговаривал, кроме как с Фермином, управляющим и администратором фабрики.
Закрывшись у себя в кабинете с видом на окружающие владения, сеньор Вальдес углубился в раздумья о своей жизни, пытаясь найти объяснение тому, что произошло между ним и Ренатой.
Если обратиться к конкретным фактам, дон Густаво за свою жизнь не сделал ничего плохого. Наоборот: он покинул Кубу и стал управлять фабрикой по заготовке древесины в Пунта до Бико. Он был первым, кто занялся лесопилкой и принес процветание округе. Он целиком посвятил себя донье Инес и сыну Хайме, а теперь и новорожденной девочке, дополнившей смысл его жизни.
– Каталина.
Он прислушался к имени и не нашел в нем ничего, что могло вызвать возражения. «Пусть так и останется, – подумал он, – пускай будет Каталина».
Он не был суеверным и не верил в галисийских ведьм, но был одним из тех, кто не заигрывает с нечистой силой, тем более в Пунта до Бико, где все проклятия сбываются. И тут его охватило беспокойство: а если кто-то знал больше, чем он думает, и теперь захочет его шантажировать?
«Но кто? Ведь Одноглазый-то умер», – спрашивал он себя.
Одноглазый всегда был самым большим завистником в округе. Это был некрасивый человек с желтоватой кожей, резкими чертами лица, длинным носом, маленьким ртом и губами тонкими, как у всех злых людей. Он всегда терпеть не мог дона Густаво за его счастливую судьбу, и с тех самых пор, когда тот приехал с Кубы с красавицей женой Инес, Одноглазый претендовал на его земли, так как уверял, что они принадлежат его семье. «Эти владения мои, этот тип у меня их украл и не имеет права ничего выращивать на этом участке». Не реже одного раза в несколько месяцев Одноглазый пытался с ним судиться. И всегда проигрывал. Так что, не будь дураком, он решил сам вершить правосудие и погубил с помощью яда примерно сотню деревьев дона Густаво. Он не стал утруждать себя; землю не раскапывал и яд в корни не вводил. Он ввел его на уровне человеческого роста и своего выбитого глаза. Мучительная смерть, зато наверняка: древесину больше использовать нельзя. Дон Густаво поклялся, что преступник не увидит эти деревья спиленными, и хотя они занимали место, где могли быть живые деревья, он вбил в землю колья, которые поддерживали стволы, не давая им упасть, и превратил их в поминальную часовню; так они и простояли много лет, пока Смерть с косой не явилась за Одноглазым. Жаль только, что через некоторое время порывы злого ветра с Атлантики грозили их поломать, и потому не стоило рисковать жизнью рубщиков. Так что дон Густаво приказал выкорчевать деревья с корнями. В конце концов, Одноглазого уже не было в живых, так что злорадствовать было некому. А вот что сеньор Вальдес не смог выкорчевать из себя – это страх. Всякий раз, как погибало какое-то дерево, он чувствовал укол в сердце.
«Сколько таких одноглазых в Пунта до Бико?» – спрашивал он себя снова и снова.
Это было единственное, о чем дед, дон Херонимо, его не предупредил.
О злой воле.
Когда он очнулся, была глубокая ночь. Рабочие уже ушли.