Он шел среди деревьев, смотрел, как рабочие подрезают ветви и шлифуют стволы, и чувствовал, как удача приносит ему облегчение. На ходу он делал замечания властным тоном, принесенным ветрами феодального прошлого. Он пожелал им хорошего рабочего дня и неторопливым шагом отправился на фабрику, стараясь привести в порядок мысли, которые извивались, словно змеи, постепенно принимая облик Ренаты.
«Господь знает, что это был всего-навсего каприз».
Дрожь сотрясла его с головы до ног.
«Только каприз?»
«Только каприз», – ответил он себе.
Видение обнаженных ног – свежий ветер не развеял его. Фигура женщины, заставившей его сдаться и попытаться понять почему.
«Почему?» – спросил он себя.
Он не знал, чем это объяснить. Впервые в жизни, на краю пропасти, дон Густаво понял предательские измены своего отца.
«По той же причине, по какой грешил мой отец, согрешил и я. Вот почему я это сделал», – сказал он себе, как будто подобное объяснение освобождало от всякой вины.
«Но почему мой отец делал это?»
«Ай-ай, потому что плоть слаба, а воля хрупка. Потому что ничто человеческое нам не чуждо. Потому что человек не святой».
И хотя он не успел задать отцу этот вопрос – слишком скоро того настиг инфаркт, – он все равно не стал бы спрашивать. Есть вещи, про которые отцам вопросов не задают.
Возможно, ответ крылся в его слабой воле, в неспособности сдерживать свои инстинкты – качестве, им унаследованном. Женщины сами провоцировали пробуждение желания.
Если Мария Виктория ходила через заросли сахарного тростника, покачивая бедрами, то взгляд Ренаты, словно у черной кошки, притягивал, как магнит: ее глаза были желтыми на солнце и зеленоватыми по ночам, губы полные, а грудь выпирала из-под одежды. Она имела привычку появляться и исчезать, будто знала, когда сеньор отпускал охрану. От нее пахло желанием, этим наущением дьявола, что ведет в пропасть греха.
И он согрешил.
Он пошел на это однажды ночью, полной весенних ароматов. Если он так никогда и не смог отделаться от этого воспоминания, то потому, что некоторым из них не суждено забыться.
Неуправляемые страсти, благодаря которым вертится мир мужчин, и они подталкивают на ошибки, за которые мужчины потом расплачиваются всю жизнь.
Он проник в нее с яростью, забыв о своем браке, и страсть, обесцвеченная годами семейной постели, вернулась к нему. Он смаковал опасность каждого поцелуя, каждого толчка, каждого стона, который он подавлял, чтобы их не обнаружили. Он никогда не любил Ренату, но сделал это, потому что ее чувственность разрушала его, стоило ему ее увидеть.
Он бы проник в нее тысячу раз. Когда сеньор Вальдес узнал, что она беременна, то не сомневался, а точно знал: ребенок от него, поскольку Рената жаловалась, что Доминго не годится для выполнения супружеских обязанностей. И хотя не было необходимости это подтверждать, дона Густаво затрясло, когда он услышал ее слова.
– Это наш сын, – сказала женщина, глядя ему в глаза, ища сострадания или хотя бы участия.
– Этому не бывать! У нас с вами нет ничего общего! Никогда!
Теперь дон Густаво проводил ночи, как и положено хозяину, он отстранился от Ренаты и снова стал сеньором, у которого, как когда-то говорила ее мама, «длинные руки» и на которого ей нечего было надеяться.
– Сделайте все необходимое, чтобы этот ребенок не родился. У вас всегда будет еда, а у вашего мужа выпивка. Мы заключим выгодное для вас соглашение, но ни один бастард не замарает нашу семью.
– Как ты можешь говорить мне такое, дон Густаво? Почему вдруг…?
Он не дал ей закончить, и его покоробило обращение на «ты», которое они употребляли в минуты близости.
– Пожалуйста, прошу тебя обратиться к голосу разума. Все, что произошло, – ужасная ошибка. Больше я повторять не буду. Этот ребенок не должен родиться.
Эти слова причинили служанке худшую боль, чем сотня ударов хлыстом у столба в Сан-Ласаро. Вне себя от гнева Рената тихо пробормотала слова, которых никогда бы не сказала в полный голос из страха перед последствиями. «Я слишком малодушна, чтобы совершить такое преступление».
Женщина не только не прервала беременность, но всячески старалась оберегать себя: не носила ничего тяжелого, например дрова, сельскохозяйственные инструменты, подойники с молоком. Никто не догадывался о причине такой заботы о себе, когда она мыла полы, только стоя на коленях, или когда стала тщательно относиться к положенному ей времени отдыха. Никто не видел ее ни в кабачке, ни в порту, ни на местных ярмарках. Только сеньор Вальдес замечал, как растет ее живот.