Вдох — и он вошёл. Не осторожно, не робко — взял. Разомкнул меня, как открывают тугие лепестки: медленно на долю секунды, а затем глубоко, одним точным толчком. Мир коротко провалился, звук в шторах стал далёким; я почувствовала всю длину — от тёплого входа до самого конца, где рождается тяжёлая сладость. Плоть приняла его с влажным жаром, дрогнула, как струна; внутренний браслет — там, где женщины хранят свои тайны, — растянулся, пропуская его стержень, и от этого растяжения волной прокатилась дрожь. Я застонала — не громко, но искренне. Он шлёпнул по ягодице ещё раз, уже жёстче, задавая такт. И началось.
Движения у него были прямые, уверенные, почти мерные. Он вдавливал меня в матрас, и я жадно подстраивалась: то прижимала грудь к покрывалу, то приподнималась, чтобы встречать его глубже; пальцы вцепились в край ткани так, что побелели косточки. Он не сдерживается. Значит, хочет. Значит, ему со мной хорошо — повторяла я, слушая его дыхание. Он не склонялся к моим лопаткам, не касался губами спины — и я объяснила это тем, что страсть у сильных всегда лаконична: ему нужно не целовать — брать.
Через несколько десятков ударов он замедлился — не потому что устал, а потому что менял решение. Пальцы на талии сжались, и он легко повёл меня плечом, будто разворачивая фигурку. Я сама перевернулась на спину — одна ладонь скользнула к его животу, другая — нашла простыню; он навис, и я потянула его к себе. Будь во мне. Лицом к лицу. Пусть видит, как я горю. Он вошёл снова — глубоко, без проб, как в знакомые двери. Я распахнулась навстречу, обняла его ногами выше, чтобы держать, чтобы не выпалить этот огонь впустую. Он двигался всё тем же уверенным, рабочим темпом; поцелуев не было, только дыхание у моего уха, тяжёлое, ровное. Я припала губами к его щеке, к линии челюсти — уловила соль кожи, шептала что‑то бессвязное, чтобы дать ему звук, который мужчины любят. Слушай, слышишь? Это — твоё. Это — я.
И всё же где‑то в железном ритме стало появляться что‑то отстранённое: как будто он не здесь, а на полшага в стороне, контролирует механизм, рассматривает технику. Ему становится скучно. Я поймала это краем сердца — и тут же сжала его бёдрами сильнее, перевела дыхание в шёпот. Не дала этому чувству разрастись.
— Ложись, — сказала я тихо, и он позволил. Перекатился на спину.
Я вытянулась над ним, посадила себя на него — медленно, намеренно. Приняла, как корона садится на голову: с почтением к весу. Скользнула вниз — глубоко, до тепла, где уже не различить меня и его; остановилась на миг, чтобы он почувствовал, как я держу его внутри, как обхватываю, как могу «сжаться» и «раскрыться» по команде. Это мой козырь, моя сцена. Я начала двигаться — не быстро, а правильно: меняла угол, рисовала тазом восьмёрки, уводила себя то вперёд, то назад; пульс совпал с его, и на миг мне показалось, что мы — одно целое. Я держала ладони на его груди, чувствовала под пальцами плоть и силу; смотрела прямо в лицо — и ловила взгляд, больше похожий на взгляд зрителя, чем участника. Он изучает меня. Значит — ценит. Значит — запоминает. Запоминай. Запоминай меня всю, я для этого сюда и пришла.
И всё равно — в глубине — мелькнуло то самое: ему как будто снова стало тесно в этой позе. Я улыбнулась — и пошла глубже.
— Хочешь… по‑другому? — спросила я одними губами, почти без звука.
Не дожидаясь ответа, поднялась на колени, повернулась боком, потом — животом к спинке дивана. Оперлась ладонями, приподняла таз — так, чтобы он понял, чего я прошу, что я готова. Боль — тонкая и горячая — лизнула нервное кольцо, попыталась стать паникой, но я была готова: дышала ровно, помнила, как отпускать, как доверить телу сделать шаг дальше. Я провела рукой по его стержню — смазала слюной и теплом, которые мы уже вдвоём добыли; другой ладонью направила, помогла. Он вошёл. Тугим, тяжёлым толчком. Внутреннее кольцо сопротивлялось — и от этого сопротивления понадобилось ещё. Я выдержала. Выдохнула. И тепло проросло вглубь, смешавшись с прежней сладостью. Он хрипнул — первый настоящий звук, не сдержанный, не ровный. Пальцы впились в мою талию, движения стали короче, грубее, как будто в нём наконец проснулась жадность, которую я хотела вытащить.
Вот, — радовалась я в этот странный, больно‑сладкий миг. — Значит, до меня ему никто так не отдавался. Значит, это — мой штрих. Запомнит. Вернётся за этим. За мной.