— Есть. А что? — Таисья с вызовом глянула прямо в лицо геологу.
Но тут дунул ветер, искры посыпались из самсоновской трубки, холодные капли — то ли с неба, то ли с реки — упали на лица. Таисья встала. И они пошли вдоль берега обратно.
Самсонов почему-то обиделся, смотрел в сторону, и Таисья решила повернуть беседу на иное:
— Зачем вам борода? Такой молодой — и борода.
— Видите ли, в полевых условиях бриться не с руки.
— А умываться с руки? Просто модничаете. Или от лени заросли по уши. Вы побрейтесь, хорошо?
— Хорошо, — заверил Самсонов и рассмеялся: — Придется заглянуть к верхнепечорскому парикмахеру. А у него прямо над зеркалом висит картинка: Иван Грозный убивает сына. Тебя бреют, а перед глазами — кровища сквозь пальцы!.. Ей-богу, страшно!
Засмеялась и Таисья. Даже лодочники, сидевшие у костров, обернулись на ее смех, нарушив обет невозмутимости.
Путь был окончен.
Капал редкий дождик. Таисья подставила каплям ладонь, подумала и сказала:
— Будете спать у меня. Что вам за радость — мокнуть? Идемте.
Таисья и жила в той самой трехоконной избе, где помещалась почта. Она аккуратно застелила Самсонову узкую свою кровать, прикрикнула, когда он вздумал перечить, и вышла, захватив подушку с одеялом, в смежную комнату, оклеенную древними обоями, с перегородкой посредине.
Уже устроившись на скамейке, Таисья вспомнила, что на двери имеется крючок. Закрыть, что ли? Нет, не надо. Вдруг потребуется человеку выйти.
Она прильнула щекой к подушке, зажмурила глаза и уснула.
И проснулась, когда молоточек громко зазвенел в чашечку телефона. Было синее утро. Пять часов.
— Да… — хрипловатым спросонья голосом отозвалась в трубку Таисья. — Усть-Унья… Телеграмма? Пишу… «Верхнепечорска, сорок восемь пятнадцать… Так… Магазин сельпо, Собянину…»
Самсонов уже стоял рядом. После сна он выглядел довольно смешно: борода свалялась, поперек лба — полоса. Он расчесывал гребенкой выцветшие от солнца жесткие волосы и разглядывал Таисью. Наверное, Таисья тоже выглядела смешно после сна. Потому что все проснувшиеся люди выглядят очень забавно.
Но они смотрели друг на друга и не смеялись.
— Вот… телеграмма, — сказала Таисья.
— Уже? — удивился Самсонов.
— Да. И сейчас пароход здесь будет.
— Сейчас? Так быстро?
— А чего же, — дернула плечиком Таисья. — Теперь, знаете ли, все быстро. Быстрое такое время.
— Очень быстрое, — горячо согласился Самсонов. И решил подробнее разъяснить свою мысль: — Как же иначе? Атомный век…
Таисья встала, резко двинула стул.
— Пора. Счастливо!
— Разве вы не придете на пристань?
— Не знаю. Будет почта — придется идти.
— Вот как? — сказал Самсонов. — Впрочем, конечно… Ну, спасибо!
И ушел.
А тут принесли заказное письмо, и Таисье — ничего не поделаешь! — пришлось идти к пароходу.
На берегу, как водится, собралось все село. Скачет детвора. Старые деды щеголяют в шерстяных чулках до колен и сверкающих галошах. Рука об руку — стеной — стоят тихие девушки.
«Достоевский» нарушил расписание и потому возражал против долгой погрузки. Сразу же по прибытии он дал длинный сигнал, присовокупив к нему для убедительности короткий.
Уньинские лодочники, в два шага меряя сходни, таскали ящики в темное чрево парохода. Вон тот, сухощавый, что нес первый ящик, уже взвалил на плечи второй. А груда на берегу будто и не убывает.
Самсонов стоит с блокнотом в руке, что-то чиркает карандашом, сверяет с цифрами на ящиках, шевелит губами.
Длинный гудок. И два коротких. Люди обступили Самсонова. Он вынул из кармана рыхлую пачку денег и стал отсчитывать бумажки в малахай старшого. Долго отсчитывал. Наконец старшой водрузил шапку на голову, а все остальные приподняли малахаи — дескать, не обижаемся, будьте здоровы!
В этот момент «Достоевский» стал гневно пыхтеть, лопасти колес зашуршали о прибрежную гальку. Долгий гудок. И три коротких.
Самсонов быстро оглядел людей, стоявших на берегу. Отыскал Таисью и решительно зашагал к ней.
«Спятили?» — хотела спросить Таисья. Но не спросила.
А он подошел и, вместо того чтобы заговорить, молча стоял перед ней.
— Пароход, — кивнула Таисья.
— Да, — сказал Самсонов. — Знаете, я кое-что хотел вам сказать. Я напишу из Верхнепечорска…
— Смотрите не забудьте.
Скулы Роберта заалели, брови грозно сошлись.
Тут «Достоевский», у которого, должно быть, лопнуло терпение, дал еще один долгий гудок и четыре коротких, не предусмотренных правилами.
Самсонов круто повернулся и, шлепая сапогами по воде, побежал к пароходу.
Распластав по ветру, впереди себя, лохматую бороду дыма, «Достоевский» вышел на уньинский плес. Он тут же свернул за излучину, и над низкорослым ельником поплыла белая труба с каймой.
Таисья отвела взгляд. На Печоре — волны. Уже в отдалении остроносые лодки чередой уходят в Унью.
Разбредается народ по своим делам. Пустеет берег. Тихо. Только поскрипывают, шумят собольей хвоей столетние кедры. Ярок день и холоден: где-то у горных подножий просыпался град. Студеный ветер летит с верховьев.
Таисья глотнула ветра, захлебнулась, положила руку на шею, на то горячее место, где смыкаются ключицы. Прогнала с глаз долой непокорную бронзовую прядку. Засмеялась.
— Бывает же…
«Значит, следующую почту когда ждать? — высчитывала она, взбираясь по тропе к своему агентству. — Сутки до Верхнепечорска, сутки с половиной обратно. Не иначе — на мель сядет. Снова подписчики ругаться будут, что газеты запаздывают. Самолетом бы…»
Арбузный рейс
Арбуз не овощ, не фрукт, подавно не ягода. Никто не знает, что он такое. Плод. Богатырский плод земли.
Бывает арбузный сезон.
Он приходит в свое урочное время. В ту пору, когда уже отливает желтизной огуречная кожа. Когда уже отпылал и поблек пламень помидоров.
Поступь у арбузного сезона тяжела, вперевалку. Он никак не умещается в тесноте зеленных лавок, выкатывается прямо на улицу, на площадь.
Там лежат они — добрые кавуны — и греют свои глянцевые плеши в лучах полдневного солнца.
Прохожий человек останавливается, долго целится и говорит:
— Этот.
Ему подают этот. Прохожий человек, — а он, как и все остальные, великий знаток арбузных свойств — гулко щелкает в полосатое темя, любовно тискает арбуз, вслушиваясь, как похрустывает под ладонью налитая плоть.
Все выяснив, велит продавцу:
— Ну-ка, надрежьте!
Продавец трижды вонзает кухонное лезвие.
И является свету яркое, как утренняя заря, искристое и свежее, как иней, сокровенное, сахарное недро.
— Сколько потянет? — осведомляется покупатель.
…Это особый и очень важный сезон в году — арбузный.
А крайних северных жителей до недавней поры этот сезон миновал. Арбузы сюда не возили. Далеко и невыгодно: цена — полушка, да рубль перевоз.
Теперь, однако же, возят. Целыми составами возят, пароходами и полными баржами.
И вот какой доподлинный случай произошел с этими арбузами в Верхнепечорской конторе разведочного бурения.
— В магазин две тонны, в столовую тонну, в детский сад триста килограммов…
— Хорошо, — кивнул головой директор конторы товарищ Шурганов.
Бирюков же, начальник торгчасти, который читал все эти слова и цифры по разграфленной бумаге, перевел дух и стал читать дальше:
— Три тонны забрасываем на автомашинах в Курью, четыре — по воде в Мамыли. Итого…
— Замечательно, — сказал товарищ Шурганов. — И тонну сегодня же отправьте на семнадцатую буровую.
Услышав про семнадцатую буровую, Бирюков как-то странно пискнул — вроде бы смеяться собрался. Он уже имел сведения, что новый директор конторы товарищ Шурганов — шутник, веселый человек.
— Будьте здоровы, — не понял писка директор и повторил: — Значит, на семнадцатую. Одну тонну. Ясно?