Казалось, что всё по-настоящему и обточенная, стёсанная «на нет» округа понемногу становилась собой, – гладкой, ровной, округлой со всех сторон. Но то лишь на первый взгляд. Очертания истерзанной непогодой и слякотью почвы, сорные травы, нечистота, – уязвлённые невинностью снега, они старались избавиться от снега поскорее, дабы выставить напоказ свою ущербность. Вопреки, нарочно…
– Вот видишь, я же говорил. Всему своё время8.
– Ах, опять эти банальности!
– Но это, действительно так.
То, что теперь, это ещё не снег. Сущие, оперившиеся, вставшие на крыло снежинки, пряча сияющие глаза под алмазной вуалью, всего за пару часов преобразят до неузнаваемости самый невзрачный уголок, переиначат его. И глядя на то, захочется кружиться, ронять себя в перину сугробов, оступаясь притворно, и глядеться в небо, совершенно отчётливо ощущая полёт, среди звёзд и планет, что манят издалёка.
– Ну, а пока?..
– …шёл мелкий снежный дождь…
Берёза
Белый лист бумаги, рыхлый, как подтаявший снег, с широким, будто распаренными в бане порами бледных щёк. Чернила, скапывая с кончика пера, растекаются ручьями по его извилистым полупрозрачным норам, так что вскоре не разгадать , – с чего, собственно, всё началось, к чему был тот лист и это перо.
А начало всему – яблоня, густо усыпанная снежками, как белыми, седыми яблоками. Изъеденные гусеницами недавней оттепели, они не были той совершенной летней округлой формы, но, тем не менее, манили к себе, вызывая желание откусить, хотя кусочек. И ведь не сдержишься, бывало, прокусишь политую морозной глазурью фарфоровую шкурку! Сминаясь, прыскала она холодным пыльным снежным соком, как смехом на язык, и отчего-то принималась щипаться. Не признаваясь в том, что невкусно, дабы не причинить никому обиды и не показать себя простаком, приходилось с дурашливым криком кидаться в сугроб, дабы там уже избавиться насовсем от зимнего, притворного яблочка.
Пробыв во дворе до той самой поры, когда облака покажутся сотканными из дыма печной трубы, а сугробы принимаются глядеть в твою сторону десятками пар кошачьих глаз, понимаешь, что уже совершенно не чувствуешь ног, вбегаешь в дом, навстречу томному терпкому аромату дёгтя. И скармливая огню свиток берёзовой коры, дивишься ладности её косого ворота с ракушками пуговок обломанных сучков. А когда приходит черёд самого перламутрового полена, истекая слезами, оно скоро тает, лишаясь воспоминания о земных соках, что сопроводила к небесам берёза, нежно поддерживая под голубоватый локоток.
Шиповник и ветер
Приветствуя ветер, шиповник размахивал куцым хвостом ветки, роняя наземь седые шерстинки снега. Шиповник был любопытен и недоверчив. Разглядывая мир красными глазами многоорешка, упреждая случайных спорщиков, он загодя согласно кивал головой, а для острастки слишком настырных, отрастил колючки, коими встречал любого, кто пытался подойти к нему поближе.
Но ветер… Ветру шиповник был рад в любое время: и весной, и летом, и осенью, но больше всего – зимой, когда засахарившаяся сугробами округа как бы замирала, отчего казалась лишённой жизни. Один лишь ветер старался расшевелить её. Он нежно оглаживал позёмкой ложбинку дороги на её спине, сдувал русую чёлку сухой травы с белого лба полян, а подле кустов шиповника замирал ненадолго, и не опасаясь пораниться, подбирался так близко, как только умел.
– И кто это у нас тут такой строгий и неприступный? – Заигрывал ветер. – И куда же подевались ваши розовые шелка?! Снесли задёшево старьёвщику или променяли на что? – Шутил он, притворно хмурясь.
Обрадованный возможности поговорить, шиповник не медлил с ответом, и, слегка картавя, принимался сетовать на бесцеремонность четы коноплянок, что седьмой уж год устраивали себе гнездо в его ветвях именно тогда, когда ему приходит охота наряжаться в розовое.
– И ведь эдак-то каждое лето! – Возмущался шиповник.
Дождавшись, пока кустарник договорит, ветер кланялся дурашливо, и заявлял:
– Представляю, что вы говорите другим обо мне!
– Я?! Да что вы! Никогда!!! – Принимался отговариваться шиповник, но ветер, не прекращая шалить, несколько обегал вокруг шиповника, утаптывая снег подле его ног, и насупившись отправлялся восвояси.
– Ну, вот… – Огорчался шиповник. – Какого рода мнение он составит обо мне теперь. Болтун, право. Пустослов! И ведь кто только тянул за язык. – Ругал он себя до полночи, мешая благостному намерению луны сиять без помех. Ветер же бежал всё дальше и дальше, так что вскоре не помнил уж ни о колючках шиповника, ни про коноплянок. Но, как бы то ни было, его никто бы не счёл бесчувственным, а только беспамятным и бестелесным. Разве только отыскался бы тот, кто задумается про то.