Так повелось издавна, спокон веков, – пригожий радеет о красоте души, а дурной, будь он четырежды красив, думает лишь об одном себе.
А иначе…
Коротая один из долгих вечеров самого краткого, но не по кротости характера месяца, я прогуливался возле единственного на всю округу фонаря, и приметил некую странность, что прежде ускользала от моего внимания.
Всюду, поверх столбов, будто выставленные на позор, пугали неестественной белизной срубленные головы метелей и вьюг. Зима казнила всех сама, без следствия, рассудив меру их вины перед собой.
– Выскочки… – Хмурясь злобно, шипела она себе под нос.
Обмётанные лихорадкой инея, губы зимы болели и лопались от разговора, а посему она преимущественно помалкивала. Самое большее, что могла позволить себе сия спесивица – напевать с закрытым ртом, вторя ветру, который был рад услужить ей в любой день и час.
Наверное, есть места, где зима рядится милым, шаловливым, но всеми любимым ребёнком. Ей прощают капризы и слёзы оттепелей, с нею играют в снежки, водят под руку кругами по льду катка и на пару отстукивают пятками крепких ботинок лыжню между сосен. Вечерами, прислушиваясь к сухому приятному скрипу туфель, внимают, как разумным речам, одному лишь дыханию зимы и, небрежно указуя на плеады46, принижают их сияние в угоду мелкому блеску её очей.
В тех же краях делаются и иные безумства, вроде тех, когда, обгоняя звонкое облако алмазного снега, съезжают с горы на санях, рискуя выпасть из них на ходу и катиться до самого низа, упрятав все опасения об себе под спуд беспечности.
Где-то она такова, зима. Но из имеющегося подле, – потерпевшие за своё усердие пурги и бури, да жалкий скрип последнего фонаря в округе, что просит ветер помиловать его и на этот раз, а иначе – прочит беду…
Ссора
Воспоминания. Они хранятся в нашей памяти, и пролежат там, не тронутые никем, мёртвым грузом, покуда мы сами не озаботимся тем, чтобы оживить их рассказом. И не стоит обременять себя разборчивостью, раздумывая, что из прошедшей жизни значительно, а что нет. Слушатель разберётся в том сам! Не стоит лишать его этого, данного свыше права. Но иногда воспоминания, играя нами, потворствуют иным порокам, испытывая на наличие достоинств и достоинства, на качество человеческой породы.
Итак, было это сто или чуточку меньше лет назад. Мои родители работали на заводе, жили в бараке, поделённом на закутки холщовыми перегородками, развешенными на верёвках, как бельё. Поэтому меня, почти сразу после появления на свет, дед с бабкой, приехавшие из деревни поглядеть на единственного внука, забрали к себе на воспитание. Мать было воспротивилась, да не посмела идти наперекор свёкру, и передала из рук в руки первенца, омывая его бледные щёки своими горючими слезами. Разумеется, я этого помнить никак не мог, но бабка часто пересказывала сей трогательный момент, всякий раз добавляя новых и новых подробностей.
Первое время отец с матерью, навещали нас при любом удобном случае, но однажды, после ссоры с дедом, перестали ездить, так что я постепенно почти отвык от родителей, почитая таковыми бабушку и деда.
Когда пришла пора, они оба учили меня грамоте, каждый – своей. Дед добывал из сундука книжицу с азбукой, а баба пекла прянички да бублички в форме букв, и раскладывая на чистом полотенце, звала составлять их в слова. Книжка была с красивыми картинками, а бублики, посыпанные толчёным сахаром, – сладкими, и от того я быстро выучился и читать, и писать.
В детстве время никуда не торопится, а деревенское, за хлопотами по хозяйству, которыми заняты все от мала до велика, тем паче. Столько дел нужно успеть засветло, промежду утренней и вечерней зарёй, что и не перечесть. В хозяйстве у нас были: для навоза – корова, для молока – коза, для яиц – куры, ну и, само-собой, – крошечный садик с вишнями и яблонями, небольшой огород, да гусыня, которая ходил по двору заместо собаки и кидалась щипать за ноги каждого, прошеного и непрошеного гостя.
В тот год, про который нынче сказ, по весне половодьем чуть ли не сравняло с землёй яму в углу двора, на дне которой хранились наши зимние припасы. Стены ямы обвалились, засыпав оставшийся провиант, который пришлось откапывать чуть ли не до нового урожая, и осенью, оглядев просыхающий в тени на сквозняке картофель, дед порешил выкопать подпол прямо под домом.
Невзирая на ворчание бабушки, он принялся за работу, имея меня в виду на подхвате, и освободив по такому случаю от прочих домашних дел. И если бабушка кое-как смирилась с тем, что осталась на время без помощника, то коза, которую я пас, выказывая недовольство, блеяла на весь двор, взывая к моей совести.