Едва дед принялся поднимать пол, оказалось, что дом стоит прямо на земле, а половые доски опираются на низкие пеньки, забитые, будто бы гвозди, по пояс в глину с песком. Выкапывая подпол, дед набирал полное ведро земли и подавал мне, ну а я уж выносил её за огород. Дело спорилось и близилось к концу, пока однажды под лопатой деда не раздался иной, чуть более звонкий звук, чем происходил обыкновенно от удара о землю. Отставив лопату, дед разгрёб руками вокруг неясного места, и охнул:
– Эх я, окаянный! – И в руки, немедленно оказавшейся подле бабушки, передал большую стеклянную бутыль, заполненную не меньше, чем на треть.
– Это что ж, та самая? – Тихо поинтересовалась бабушка.
– Она, проклятая. – Кивнул головой дед.
Вечером, когда дверца готового подпола была прикрыта самовязанным половичком и мы сели ужинать, я спросил у деда, что это за бутылочку он достал из-под земли.
– Бутылочка, говоришь? Это старинная бутыль, плечевая четверть. Из-за неё я с сыном, отцом твоим, разругался. Обидел я его, сильно обидел. Вот и не кажет он носу сюда, дорогу к нам забыл.
– А как ты его обидел, деда?
Бабушка хотела было прикрикнуть на меня, чтобы не лез с расспросами, но дед остановил её:
– За свои грехи, мать, надо отвечать, хоть перед Богом, хоть перед мальцом.
Дедушка усадил меня перед собой на лавку и рассказал, как несколько лет тому назад, когда родители вырвались на денёк-другой, помочь с огородом, вечером после баньки дед выпил лишнего, и ни с того, ни с сего стал обвинять сына в том, что тот припрятал эту самую плечевую четверть.
– А папка-то твой, в глаза не видывал той бутыли! Да и я не видал. Никогда!
– Как это? – Не понял я.
– Да вот так. – Покачал головой дед. – То прадеда твоего четверть. Когда он дом этот строил для себя и молодой жены, прабабки твоей Марии Захаровны, закопал бутыль, чтобы после уж никакого вина в рот не брать. Вроде зарока дед дал. Да после всю жизнь рассказывал, и другим, и мне. Бывало, посадит на колено меня маленького, и толкует про то, как распрощался с буйством, в один раз. Вот оно мне и втемяшилось-то в голову.
Утром следующего дня я не застал деда ни в доме, ни в саду, а бабушка, отправляя меня пасти козу, улыбалась ласково и загадочно, но я всё ж таки понял, что совсем скоро, быть может даже нынче вечером во дворе гусыня примется хохотать с шипением возле моего отца и мамы, на самых дорогих, званных гостей. Мне их не хватало, всё же, как не крутись.
Родная дочь
В приторно-сладкой неге казённого уюта, гремя колёсными парами, как ключами в кармане, из темноты в темноту, за горизонт, будто с края стола, скатился скорый. Тем ранним утром мало кто провожал его взглядом, либо поворотом головы, Любопытство, пробуждающееся в людях прежде остального прочего, только-только протирало глаза, и покуда казалось озабоченным лишь собой. До рассвета было ещё далеко. Небосвод находился в полном, безраздельном распоряжении звёзд, и они пользовались случаем, чтобы сличить свой образ с первыми, срисованными с них портретами47, и находили, что изменились мало, а может быть, скорее всего! – даже несколько похорошели.
Судя по отсутствию в окнах света, в поезде не спали только машинист и метрдотель. Первому нужно-таки было преодолеть сонливость, дабы вести состав в русле ручья рельс, другой же, взнузданный алчностью, в который раз прикидывал на весах разницу между ущербом от кишечной лихорадки и барышом. Вполглаза, сжимая в руке будильник, дремали даже проводники, но всё же были и те, кому в этот час не спалось.
Поезд ехал вперёд, поводя бёдрами из стороны в сторону, и две женщины, одна постарше, другая помоложе, раскачивались в такт этому томному танцу. Они сидели, обнявшись, на нижней полке и шептались, поочерёдно утирая слёзы на щеках друг друга. Сумерки вагона делали женщин похожими, но по мере того, как утренний свет набирал силу, сходство таяло, пока сделалось вовсе незаметным.
Вскоре в вагоне запылили одеялами, скрутив матрац в рулет, из которого выглядывала начинка простыни с обеих сторон, пассажиры верхних полок лихо отбивали о пол пятки, и украсив плечо перевязью вафельного полотенца, шли умываться. Другие, пробираясь против течения в узком проходе, шли к проводнику, просить чаю. Младшая из женщин тоже отправилась за чаем, а старшая в это время перевела невидящий взгляд за окно. Старушка из соседнего купе, которой очень хотелось с кем-нибудь поговорить, поинтересовалась без обиняков: