– С дочкой едете, милая?
– С дочкой! – Пригорюнилась женщина. – Провожаю к мужу в часть.
– К еёшному?
– Простите… – Не поняла женщина.
– Ну, муж-то ейный?
– Да, месяц, как расписались. Молодожёны.
– Хорошее дело, хорошее. – Одобрительно заметила старушка.
Мать и дочь сидели друг напротив друга. Подстаканники негромко звенели стаканами, как колокольчиками и жарко дышали кипятком. Женщины молчали. Всё, что нужно, уже было сказано ночью. Каждая думала о своём. Молодая предвкушала встречу с супругом, а та, что постарше вспоминала, как её дочь, не эта, а другая, привела однажды с улицы подружку, соседскую девчушку из квартиры напротив, попросила покормить обедом. Ей тогда было лет пять, не больше. Прислушиваясь к пьяному скандалу за стеной, женщина отправила девочек мыть руки и усадила за стол. Вечером малышку выкупали и оставили ночевать, родители о ней не спохватились ни наутро, и ни разу после. В семь лет девочку снарядили в первый класс, определили в музыкальную школу, летом отправляли в пионерский лагерь и вывозили на море, после десятого праздновали её поступление в институт, первую зарплату, плакали вместе над первой любовью… И вот теперь – отдали замуж за хорошего парня. Всё, как у всех.
Старушка из соседнего купе с удовольствием выслушала бы про всё это, да причитала б сочувственно и равнодушно, мол, – вырастила чужую девочку, как свою, не получила за это ни от кого ни копейки. А какая же она чужая, если своя, с первой минуты – родня дочь.
Не всем
Ночь царила ясная, звёздная, и несмотря на то, что луны было налито так только, на самое донышко, не больше, чем на три глотка, её света хватало, чтобы разглядеть дорогу. Двойная строчка козьей тропы скрепляла расходящиеся борта косовой, обмётанных заячьими петлями, тут же, по вороту, белки, кружась на одном месте, вышили зонтик одуванчика. Вышло не так, чтобы очень похоже, но, видать, таким уж он запомнился им.
Поутру, славно выспавшийся ветер шумно вздохнул и со щёк неба посыпалась бриллиантовая пудра снега. Позёмкой наморщило лоб полян. Земля же исходила паром снегопада. Он будто бы поднимался наверх, парИл, вместо того, чтобы лениво и безучастно позволять тучам управляться с собой.
Нежась, в поисках порожнего облака, попарно кружили вОроны и гонялись друг за другом в салочки, да так расшумелись, что разбудили ястреба, дремавшего до сей поры под боком у дрожайшей своей половины. И подал голос ястреб. Его жалобный и прозрачный тенор-альтино48 стыдил, услаждая, тем не менее, слух своей лёгкостью.
Вороны с криками удалились, воробьи сочли за лучшее прильнуть к тёплой трубе чердака, синицы, выпячивая колесом грудь, делали вид, что вся эта возня не имеет к ним никакого отношения. Лишь пёстрый дятел, оказавшись совестливее прочих, прятал глаза и тщился стряхнуть белые перья с крыльев, словно бы снег.
А спустя день, после сумерек – вновь ожидалась ночь, но осталось ли там сколько-нибудь луны, пусть всего на один глоток, то будет видно. Жаль, что не всем.
Разглядеть человека
Невидное, незаметное седым днём небо, необычно яркое и рябое от облаков в ночи, очертило серым карандашом цепь следов, что лиса бросила в снег пополудни.
Пережидая ночной холод, попрятались птицы, кто где сумел, чтобы, как только небо вернёт себе прежнее недовольное выражение, вновь попытаться разглядеть в окне или во мне человека…
Синицы откусывали по кусочку от безразмерного, величиной с зиму, мотка сахарной ваты сугроба, и поглядывали в мою сторону. Честное слово, ну не идёт кусок в горло на виду у голодного. И хотя понимаешь, что не в состоянии накормить всех, пытаешься наделить хотя бы тех, кто попался на глаза. И крошишь на подоконник всё, что попалось под руку, осыпаешь его припрятанной на чёрный день крупой, да гонишь соседского кота, который алчно поглядывает на птиц, приоткрыв несытую пасть49.
– Зачем люди кормят птиц? Из жалости?
– А отчего делаешь это ты сам?
– Из-за невозможности пить утренний чай с бубликом, глядя на то, как птица хлебает пустой снег.
– Или из расчёта.
– С чего?!
– Потому как некогда прознал о том, что птицы несут бремя душ почивших на своих крылах.
– Бабушка кормила голубей, каждый день… О ком просила она у птиц? Теперь уж и не узнать.
Заснувшая голодной, птица вряд ли услышит, когда солнце станет её будить, протянув худые, бледные руки в мягкой белой рубахе облаков, спустившейся на локти. Ночи ей ни за что не пережить.