Повторение пройденного
Мокрые, словно вымытые только что волосы метели, лезли прохожим в глаза, мешали смотреть под ноги и по сторонам. А глядеть-то, собственно, особо было не на что. Серые, припудренные пылью сугробы, мягкий, истекающий мутным соком снег на дороге. Вороны, и те почитали за лучшее отсидеться в гнезде, а не мельтешить промежду порывами сырости от ствола к стволу.
Тёплые крыши, избавляясь от опостылевшей обузы мёрзлого пара, спихивали её исподтишка, и когда карниз со скрежетом и грохотом сбрасывал очередную лавину льда, жильцы вздрагивали, бросались к окнам, посмотреть, что там, да после желали друг другу скорого наступления весны. Дом же с явным облегчением вздыхал, и просил ветер размять его вконец затёкшие плечи.
Прозрачная бахрома сосулек беспечно и безмятежно выстукивала по подоконнику военные марши один за другим, но лишь постигнув весь трагизм происходящего и свою в том незавидную роль, принималась рыдать. Ну, так оно всегда так – кому война, а кому мать родна. Синицы, которым наскучило по всю зиму топить за щекой снег, пристроились каждая под особой сосулькой, чтобы напиться водицы без помех, и покуда ледышки исходили слезами, внимали им, хотя и не без корысти, но с великой благодарностью.
Оттепель посреди зимы. То ненадолго. Повторение пройденного прошлой весной.
Под откос
Катилась под откос зима. Крепкие её сани, обшитые мягки белым мехом, с полозьями, обитыми скользкими ледяными полосками, едва ли не парили над землёй, застланной бескрайним нетканым покрывалом. Поглядывая по сторонам, Зима усмехалась победно: всё округ было правильного белого цвета. Как вдруг, на краю седого леса она заметила маленький дом, что показался соринкой на безукоризненном полотне, что писалось с самого вступления солнечной звезды в знак Козерога50.
То ли дом топили слишком жарко, то ли он был так мал, что снега на него попадало менее, чем на прочие, но сугроб, укрывающий его крышу, так склонился, что одного солнечного взгляда вполне хватило бы, чтобы тот ткнулся лбом о землю.
– Ах… ты, пакостник! – Взревала Зима. – Поклоны бить?! Не позволю!
Кривыми, акульими зубами сосулек, вцепилась Зима мёртвой хваткой в стену дома, и, судя по всему, ни за что не намеревалась отпускать.
Февраль, что, едва заступив на службу, уже собирал свои нехитрые пожитки, глядя на сие непотребство добродушно усмехнулся, да поинтересовался у Зимы:
– Ну и надолго ли?
– Какая разница! – Не разжимая челюстей, шепеляво ответствовала Зима, – Сколь ни осталось времени, всё моё!
– Ты гляди, от Марта чего не прихвати, зачем парня-то стеснять. – Напомнил Февраль.
– А ничего ему не сделается, подумаешь! – Скрежеща клыками, не унималась Зима. – Он молодой, наверстает.
– Да как же это… – Расстроился Февраль. – Разве так можно? Каждому что положено, тому и быть. Я вот у тебя не прошу, хотя меньше всего дней выпало на мою долю…
– Ага, не просит он, – Невнятно передразнила Зима с набитым снегом ртом. – Каждые три года канючишь, так что на четвёртый тебе выпадает лишний день!
– Да не лишний он мне, совсем нелишний.
– Так не своё берёшь!
– Как это? Всё честь по чести, ни минуточки чужой; ни у кого не прошу, ни даром, ни в долг.
На шум с разговором прибежал Мороз, вмиг разобрался что к чему, подсобил Зиме, приладил сугроб покрепче к крыше дома.
– На пару недель хватит! – Довольный своей работой, возвестил Мороз.
– Крепко сделано, на совесть. – Похвалила Зима.
– До первого солнечного дня. – Уточнил Февраль.
Так они спорили, препирались и пререкались, не ведая про то, что Март, хотя и молодой, да ранний, и пусть сидел далёко на пенёчке, да всё слыхал, – ветер, себе на уме, донёс ему все слова от первой заглавной буквы до последней точки. А уж от точки до первой капели, там и вовсе – рукой подать, – кому то не знать, как не ему: везде ветер бывал, всё видал, всё слыхал.
…Таки катилась Зима под откос…
День и ночь
Недовольно и несколько брезгливо, ночь рассматривала, что делается там, внизу, и кто это столь бесцеремонно прост в обращении, что позволяет себе копошиться у её ног. Укоризна ночи казалась беспричинноой. Вперив единственный глаз месяца в землю, она шевелила бровями облаков, откровенно пугая своим видом, а отёк гало зиял застарелым ушибом, усугубляя впечатление о ней.
Ночь откровенно пугала. Она не была той, из многих летних, которые, навевая истому, не дают заснуть, бесконечно подкручивая ручку музыкальной шкатулки с запертыми в ней соловьями. Выходила он и из ряда тех, осенних, сутулых от низких облаков и сентиментальных, с неизменно шипящёй под ногами заезженной граммофонной пластинкой сухой листвы. Весенняя ночь была, если не изменяла давешняя память о ней, – ни то, ни сё. Поначалу студёная, резкая, обидчивая чересчур, ближе к лету она шла вразнос и было уж не разобрать, – лето уже, или всё ещё зима.