Но эта, случившаяся теперь настоящая зимняя ночь, вселяла страх витающей в воздухе предрешённостью, конечностью, про которую усердно пытаются позабыть, не поминать о ней, как о совершившей некое злодейство особе, недостойной памяти. Уж слишком мрачен казался её лик…
И в обступившей черноте, наполненной ужасом и дурными предчувствиями, из последних сил дожидаешься невзрачного утра, дабы увидеть что угодно, помимо укоризны небес, да расслышать, наконец, хриплое «Горько!» ворона, празднующего свой очередной марьяж с прежней женой.
Ночь… Не от того ли она так темна, чтобы дать время проникнуться тоской по любому, самому тусклому свету, да возрадоваться ему так, как он заслуживает того.
Такова жизнь
– Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь…
– Что ты сказала?!
– Ничего. Тебе показалось.
– То-то же.
Кто кого слушает? Кто кого способен уважить так, чтобы поступиться собственным мнением, опытом, пониманием о предмете? Вся жизнь на самотёк, куда вывезет, а куда именно, – знают все, да не признаются себе в том. Всё происходящее, как бы не всерьёз, понарошку, и никогда ни за что не случиться именно с тобой. И вот это небрежное – C'est la vie51. Отчего оно? По глупости или вследствие чрезмерной отваги? И то, и другое – вздор, да из-за первого – вернее.
Всё реже возникает желание пересмотреть альбомы с фотографиями. Какой от того толк?! Ну, увидишь, каков ты был энное количество лет тому назад. Ну, удивишься некстати, что был-таки довольно симпатичным, не таким, каким казался себ иогдае. Зато теперь… без слёз не взглянешь. Или, апрочем, раньше-то думалось всё тоже самое, а потому – не пора ли привыкнуть к себе, не пугаться собственного отражения. Другим-то, вроде, ничего, не противно, не падают без чувств-с.
И вот уже осматриваешь себя без осуждения. В поисках души, рассматриваешь зрачки, а вмести с тем отыскивается там, в глубине, и страдание, и сострадание, и потерявший берега океан нерастраченных чувств. Эта нервность поверхности воды, её живой цвет, и вросшее в воду отражение берега… Не они ли заставляют увидеть себя иначе, не как прежде. И привычное, циничное: «C'est la vie», готовое сорваться с уст, застревает где-то по дороге.
Пряча внутри себя слёзы, подходишь к окну, а там – небо, загородивши ото всех бледные щёки серым, нечистым платочком из кружев облака, исходит рыданиями, больше похожими на мокрый снег, нежели на слёзы. Временами оно прищуривается в твою сторону затуманившимся, заплаканным, плохо различающим что-либо глазом солнца, и слышится оттуда, сверху, внятное:
– Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь…
– Я люблю тебя…
– Что ты сказал?!
– Ничего. Тебе показалось.
– То-то же.
C'est la vie. А она ведь, действительно, такова. И не будет другой.
Благодарственное письмо
Обхватив ствол ясеня крепкими белыми, выпачканными снегом, словно в мелу, пальцами, зима оттянула тетиву одной из его веток так низко, как могла, почти тронув сугроб земли, и, чтобы не выпустить раньше времени, не сбить дыхание, проговорила тихонько:
– Ну, и кто сразится со мной?
Все, кто присутствовал при том, переглянулись. Никому не хотелось быть поверженным на виду у всех, каждому желалось оставить об себе вызывающую зависть молву или, по-крайней мере, – вовсе никакой. И только одна маленькая птичка, в расстёгнутом на груди, выцветшем жилете цвета тосканского солнца52, промочила горлышко ледяной водой, отёрла нос застиранным осенью платочком виноградного листа, измятым до дыр жёлтыми ветрами, и ступила на ветку.
Что тут сделалось!!! Сугроб тотчас слетел долу, тетива зиме по носу, зеваки врассып, а храбрец, знай себе покачивается на ветке, руки в боки, щёку пристроил на плечо, как ни в чём не бывало. Прочие его стыдить, да клевать, а ему всё нипочём. Видать, прознал он про то, что у молвы больший срок, нежели у судьбы. На это и был расчёт.
Кто в тот час подле зимы стоял, никого уж нет, ни про кого ни спросу, ни памяти, а о синичке с тех самых пор знают все. Жила, мол, в этих краях, малая птаха, носила незастёгнутым жилет цвета тосканского солнца, и сразилась в известный час с самой зимой, да осталась невредима, а правнуки той птички и по сию пору тут живут53…
53
большая синица была описана известным шведским ученым Карлом Линнеем в 1758 году, он дал синице латинское название, которое так и переводится – большая синица, заметна из-за яркого оперения