– Иду-иду! – Весёлым, многообещающим голосом хозяйка кричит из сеней, и вот уже она сама, в валенках на босу ногу, с полной кастрюлей ароматного варева в руках, спешит накормить доморощенных музыкантов.
Пока хозяйка вытряхивает снег из миски и наполняет её кашей, пёс крутится подле и норовит лизнуть женщину то в руку, то в лицо, а сентиментальный дятел, неумело пряча умиление, принимается постукивать по доскам крыши, – не расшаталось ли где чего, не подсобить ли… Но, едва пёс принимается за еду, никак не стесняясь присутствием хозяйки, дятел присаживается на край миски, напротив собаки, и, цокая липким языком, да прикрывая глаза, вкушает с видимым удовольствием.
Женщине нравится наблюдать за тем, как соловеют глаза птицы и пса, и с жалостливой улыбкой она сопереживает едокам, каждому их глотку, покуда её не позовут с крыльца:
– Иди скорее, простудишься!
И после, вытянув босые ноги к печке, она долго думает о том, что взять собаку на зиму в дом – простое дело, но вот согласится ли и дятел переждать холода в сенцах – тот ещё вопрос.
Само собой
Вечер пошумел-поцарапал ветром чуть повыше земли, но пониже звёзд, да стёр серебрение небес. Думали – сгодится на чёрный день, так нет же, оказалось – мельхиор. Ни в лавку снести, ни так сбыть. А коли и продашь в нужде, то за копейки.
Смеются звёзды надменно над вечером, мерцание их света доносит тихий, сдержанный веками смех. Впрочем, напрасен он. Сами-то они кто?! Не гуще того тумана, а важности-то сколько, пыли сколь…
Хрустят сугробы, громко обкусывая жизни проходящих мимо. Собака в тёмном дворе кричит в испуге, задрав голову повыше так, чтобы не было заметно ужаса в глазах. Кот, наблюдая с чердака бьющуюся в припадке собаку, принимается нервно вылизывать хвост, и передумывает стеречь полёвку у сарая. «Что с нею станется до завтра? – Думает кот. – Блохастого же надо пойти успокоить немедля, а то издохнет, приведут во двор другого. Мало ли, будет каков. Этот-то уже прикормлен, почти что родня.»
Кот спускается к конуре, крутится у ног пса и яростно мурчит ему в ухо про то, что ночью всё тоже самое, как и белым днём. И все страхи не приходят ниоткуда, но живут в нём самом.
– Они, как щенки, которые спят целый день, а просыпаются ближе к вечеру и не дают никому заснуть своей вознёй.
– Прямо как щенки? – С надеждой на то, что это правда, переспрашивает пёс.
– Совершенно они! – Важно кивает головой кот, и пёс, всхлипнув в последний раз, успокаивается.
Притихли приставшие к разговору звёзды. Распутав сеть кроны леса, выбралась на берег ночи луна, посветила лучиной туда, где досель было темно, и навела порядок в небе. А уж на земле он вышел… сам собой.
Секрет
Бледный огонёк луны едва пробивался сквозь жирный от копоти небосвод. Почти что на ощупь, ночь разгладила утюгом позёмки все до единой атласные ленты дорог и тесьму тропинок. Слегка подслеповатая, она предпочитала белый цвет, рассудив, что уж на него-то охотники отыщутся всегда.
Ночь была более, чем усердна, но отдавая дань натуре, потеряла счёт времени, кокетничая с многообещающим ветреным повесой, и передержала на морозе занавески, отчего те сделались жёсткими, как картон. И теперь, для того чтобы поглядеть, что там делается за окошком, требовалось испортить нежный узор, схожий с тем, как если бы обмакнули заросли травы в оставшуюся лишку сахарной глазури, после росписи пряников на Рождество. Хотя… её всякий раз, к досаде детворы, поровну, чтобы выглядел ладный пряничек, словно припорошённый первым снегом, кой радует глаз и печалит сердце.
Присев «на дорожку» с самого краю тёплого от рассвета горизонта, ночь оглядела на сделанную работу и осталась вполне довольна собой. Но тут, по обыкновению, – овладела ею тоска. Являя себя беспричинно, дёргает она за полу в самую минуту безудержной радости, как малое дитя, и зовёт за собой, «сказать секрет». И бредёшь следом за ним послушно, хотя знаешь уже, что ничего там нет, кроме седого от снега поля и погоста вдали.
Мы были молоды…
– Ловится?!
Любой, уважающий себя рыбак, промолчит в ответ на этот вопрос, В лучшем случае удостоит высокомерным взглядом, а то и вовсе сделает вид, что не расслышал никаких посторонних звуков, кроме комариного писка над ухом да лягушачьего негодования из ближайших зарослей камыша.