– Я действительно родился в Петрограде, но воевал-то на Ленинградском фронте, и не могу смотреть на город без боли в сердце. Мне всё мерещатся впряжённые в санки дети, что тянут на погост сгинувшую от голода мать.
– Вы… воевали?!
– Да. Четвёртый противотанковый артиллерийский полк РГК, был командиром противотанкового взвода. – Произнёс художник нарочито скучным голосом.
…Мы с ребятами исходили Ленинград вдоль и поперёк. А перед самым отъездом я набрался смелости и выпросил у Николая Николаевича маленький листок с его автопортретом. Это была не вполне картина, набросок, но он так запал в душу, что мне не хотелось расставаться с ним. Посмотрев на меня внимательно, Николай Николаевич черкнул пару фраз на обороте, поставил дату и протянул со словами:
– Художником можно быть, даже не прикасаясь к мольберту.
Автопортрет Брандта с его подписью я храню рядом с тетрадью по математике, в которой мой любимый учитель Василий Фёдорович поставил три восклицательных знака под решением некой арифметической задачи, над которой я бился целую неделю… Спасибо им, обоим…
Зимним днём…
Зимним утром пёстрый дятел в красной кипе гонит прочь седого собрата от виноградной лозы. Чем не угодил ему родыч? Или опасается, что не хватит ягод до весны? Так и не хватит. Слишком неаккуратно вкушает он. Присядет на гроздь вниз головой, и ну кружить. А кисти-то озябшие, зимние, слабые да ломкие. Обрываются и падают вниз, увлекая за собой птицу. Та-то выпустит лакомый кусок, взлетит повыше, а ягоды, – которая куда. Та счастливица, что угодила в рыхлую перину снега, в укромный уголок, та, может, долежит и до весны, а там, глядишь, оттает, отпустит семечко от себя во сырую землю, и даст оно малый росток. А прочим тем ягодкам, что поранились о наст, – тут как повезёт. Или синица склюёт, или поползень, либо раздавят вовсе, и снесёт их после весенним половодьем в канаву, откуда назад пути нет, не даст сорная трава продыху, не пробиться листочку, ни протиснуться корешочку ни единому.
Зимним полднем волк, задрав голову, бежит по заснеженному полю за парой воронов, что летят над соснами с севера на юг. Почто? Заяц ему вослед глядит, из ямки под кустом, лиса из норы у ельничка, мышь мимо носа пробегает поперёк сугроба, а ей и дела нет: волк-то скачет, задрав голову, стараясь не упустит птиц из виду. Знать, есть дела поважнее, чем набить утробу, да спать после, покудова не разбудит гладъ7.
Ровный надкус месяца сочится белым светом с зимнего вечера до позднего утра. Радостно глядеть на него, сияющего. И, словно бы нет на свете ничего страшного и дурного, кроме кудрявого облачка, эдакой заблудшей овечки, что некстати отстало от своих.
Перед Рождеством
Снег таял на костре оттепели. Ветки тянули худые руки к её огню, так что пушистые белоснежные обшлага их рукавов скатывались едва ли не по локоть. Привыкший к порядку дятел пытался помочь поправить одежду, да всё впустую, – степенно, но неумолимо она делалась всё более и более мала. Длинная в пол низко стриженная овечья шуба, что давеча примеряла сосна, стала коротка, кое-где лопнула и по шву, и мимо, а капор, который был особенно ей к лицу, сорванный ветром, давно уж лежал на земле подле.
Сахарная пудра мелкого снега темнела на ещё тёплых пирогах полян. Казалось, природа торопится накрыть стол и нарядить округу к Рождеству, но ей не достаёт умения, либо, что вернее, – красок. Из переданных летом осени не осталось почти ничего, а последняя удалилась, не прибрав за собой, но лишь отпихнув ножкой под первый сугроб: и бронзу, и злато, и самоцветы.
Дятлы всех размеров и мастей судачили промеж собой, как воробьи, про то, что, продлись оттепель ещё от силы день, и празднику не бывать. Рождество сиятельно, голубоглазо, наст вкусно хрустит под ногой сахарной корочкой, а уж многоцветному блеску снега могут позавидовать все звёзды и алмазы вместе взятые. А коли растает всё, – в темноте по слякоти, да за хмарью не увидать ни зимы, ни праздника.
Утомившись слушать птиц, оттепель пожала плечом, сбив сосульку с крыши и ушла. Она же так только, на минутку, поглядеть одним глазком, как оно бывает перед Рождеством.