— Деньги все сделают. Это тактический шаг, необходимый в наше время.
— А потом ты предложишь мне перейти в Железную гвардию? Вы ведь, кажется, в родстве? К тому же Железную гвардию поддерживает сама Германия?
— А ты посмотри, как Германия растет. Разве у Румынии достаточно жизненного пространства?
— Подожди, — понизил голос Тудореску. — Может, кто-нибудь слышит.
— Бессарабцы-то? Что они поймут? Такой глупый народ.
— А я тебе говорю: потише. Ты приехал и уехал, а мне с ними жить.
— Скажите, жить тебе! С бессарабцами! — Очевидно, Михай изрядно выпил. — Ты, может, на бессарабке жениться хочешь? Уж не на своей ли горничной? Хорошенькая. Поздравляю. Только не очень ли зелена? — Михай коротко хохотнул.
— Замолчи.
— Не замолчу! — Куку повысил голос. — Тебе, как представителю старого королевства[15], дали эту землю, чтобы укреплять край!. Чтобы использовать его как следует. Это племя пастухов, из которых ни один знать ничего не хочет, кроме своих овец да своего клочка земли, нужно поставить на службу Румынии, а не дамские сантименты с ними разводить.
— Тише!
Тудореску подошел к двери. Через залу он увидел Мариору.
— Уходи отсюда! — крикнул боярин. — После кончишь.
Мариора положила щетку и отправилась на кухню. За что они так не любят бессарабцев? Бессарабцы — большевики? Большевики — это значит коммунисты? Но ведь коммунисты только в России?..
Панагица растапливала плиту. Она встретила Мариору ворчливо:
— Смотри-ка, сегодня рано кончила. Всегда копаешься…
Мариора устало села на лавку, сказала, вытирая концом фартука пот с лица:
— Да нет. Бояре там чего-то спорят, прогнали, чтоб не слушала.
Это Панагицу не интересовало.
— Ну вот, — недовольно заметила она. — Другая за это время давно бы все сделала…
— Так я же только начала, а боярин…
— Молчи! — Панагица оглянулась. Вдруг бросила щепки, которые начала было колоть, подбоченилась и закричала: — Расселась! Мое вам почтение! Так что же ты не спросишь, что еще делать? Дров принести надо, капусты нет, белья неглаженого куча, а она сидит…
Мариора не стала дожидаться, когда Панагица распалится окончательно, схватила с полки миску и побежала на погреб.
Кончался июнь. Дни стояли жаркие, сухие. В садах дозревали вишни, наливались абрикосы. А вечерами было особенно хорошо: спадала жара, еле заметный ветерок ласкал все живое.
В такие часы особенно тяжко было торчать в кухне: от раскаленной плиты, от неизменной мамалыги в котлах тянуло жаром. Казалось, духота исходила и от лоснящегося, надоевшего лица Панагицы, душно было в просторных, но чужих комнатах боярина.
Все это время Челпан жил у Панагицы. Мариора перешла ночевать на конюшню к отцу.
Кухарка ходила именинницей. Ее блеклые глаза даже на Мариору смотрели мягче. Девушке случилось несколько раз забежать во флигель, чтобы взять из своего сундучка что-либо из вещей. Тогда она видела Челпана и почти всегда в одной и той же позе: он лежал на кровати Панагицы, прикусив трубку белыми, как сахар, зубами, и курил. Расстегнутая рубаха открывала курчаво-черную поросль волос. Он сосредоточенно глядел куда-то в угол сощуренными глазами и морщил лоб. Однажды он спросил:
— Где Панагица? — Услышав, что на огороде, попросил неожиданно вкрадчивым голосом: — Посиди со мной, коза.
Девушка вздрогнула, пробормотала что-то о белье, которое нужно снимать, и убежала.
На дворе Челпан не показывался. В первый же вечер, как он появился в имении, Панагица сказала Мариоре:
— Ты о Челпане, смотри, никому ни слова. Хорошо?
— Почему? — удивилась Мариора.
— Смотри, если скажешь, лучше на глаза тогда не попадайся!
— Зачем я буду говорить? — ответила Мариора.
Панагица смягчилась. Пухлой ладонью она поправила свесившиеся на лоб волосы Мариоры и сказала, что всегда хорошо относилась к ней, потому что она хорошая девушка. И добавила: нужно, чтобы Тудореску раньше времени не узнал, что Челпан живет у него в имении.
— Счеты у них какие-то, — объяснила Панагица. — Тимофей-то, давно еще, проштрафился, — ну, знаешь, молодость! А боярин и заявил на него судебным властям. Тимофей выпутался, у него тогда деньжата были, да и давай мстить боярину. Боярин и разозлился. Видеть его теперь не может. Да Тимофей говорит — они помирятся. Так не скажешь, да?
Мариоре противно было видеть Челпана, не то что говорить о нем.
Ей хорошо было с отцом, с рабочими и чабанами. Вечером отец уступал ей свои нары, устланные овчинами, а сам перебирался к Ефиму и Филату на пол, на подстилку из мешковины. Шутил: