А этот парнишка со второго этажа бросал и бросал хлеб в парашу. Он мешал Пермякову думать. Даже если бы этот человек на его глазах спас целый мир, то в Сашкином отношении к нему уже ничего не изменилось бы.
— Это же хлеб.
— Я знаю. Скорей бы на допрос вывели, что ли.
На этот раз он попал точно в дырку, что подтвердило липкое хлюпанье, донесшееся из угла камеры.
— Способ, которым он тебе доставался, по всей видимости, и является основной причиной твоего присутствия здесь?
Больная тема задета, вопросов нет. Разве Пермяков хотел добиться не этого? Так оно и вышло. Его взору предстало лицо отставного служителя безопасности дорожного движения, подернутое ненавистью.
— Ты тут-то не гонорись по-правильному! — На верхних нарах раздался звук, имитирующий плевок, который мог бы упасть под ноги Пермякову. — Не в комитете. Понятно, что не за рвение в службе тебя сюда определили.
— Не за рвение, — согласился Пермяков и посмотрел под ноги, туда, куда, по его прикидкам, должен был бы упасть плевок, если бы он имел место. — Понятно тебе… Быстро ты к понятиям приучился. Только к странным. С ними долго здесь не проживешь.
Беседа увлекла гаишника. По его скудным представлениям о камерной жизни выходило, что собеседника, открывшего такую тему, нельзя оставить со своим мнением.
Посему он и выдал остроту, напрашивающуюся на язык:
— Чувствуется опыт. Не первая ходка, что ли?
Пермяков лениво моргнул.
— Люди в доме на пол не плюют и хлеб в унитаз не выбрасывают. Если, конечно, речь о людях идет, а не о скотах.
Дальнейшее произошло быстро. Тучный тип, читающий затертый тюремный роман без половины страниц, успел лишь положить книгу на живот, но уже через пять секунд, когда все закончилось, снова углубился в текст. Цыплячий следователь предпочитал вообще не участвовать в каких-либо склоках. Потом Сашка заметил, что по ночам он беззвучно плакал, сдавливая лицо, чтобы его не было слышно, а днем безучастным взглядом рассматривал потолок и большей частью молчал.
Гаишник соскочил с нар в тот момент, когда Пермяков поднялся и вышел на оперативный простор. Едва в его сторону качнулся торс противника, он без злобы, но сильно пробил ему с правой в скулу. Точнее, хотел в скулу, но любитель баскетбола отшатнулся и зачем-то привстал на носки.
Потом Сашка добавил. Опять без злобы.
Потом врезал еще раз, чтобы закрепить воспитательный эффект.
И вот уже семь часов хлебом никто не бросался, не матерился, спокойствия не нарушал, не в тему не острил. Остатки хлеба вернулись к харчам арестантов, и напряженность бывшего носителя полосатого жезла исчезла вместе с его двумя верхними зубами. Они были последним, что гаишник утопил в параше. Вот уже семь часов он использовал ее по прямому предназначению. Только теперь все чаще.
— У тебя почки больные, — сказал гаишнику тучный тип. — Сообщи адвокату. Иногда помогает.
— Не думаю, что мой адвокат силен в урологии.
Толстяк опять опустил роман на живот и посмотрел на жертву прокурорского произвола поверх очков.
— Я об изменении меры пресечения говорю.
Никто не знал, кто такой этот тип и по какому случаю здесь находится. Ясно было одно: костюм «адидас», что на нем, — настоящий. Он брился каждый день, и конвоиры на него никогда не обращали внимания. Не потому, что презирали, а словно тот был прозрачным. Даже тогда, когда все вставали, толстяк продолжал лежать и читать засаленный роман.
А вот Пермякову один раз даже досталось палкой. Удовольствие от этого получил лишь гаишник, но не конвоир. Он встретился взглядом со следователем и решил никогда более так не поступать. От крепкого мужика, получившего удар, почему-то не пахло камерой, словно не прижился здесь. Аромат крытки впитывается в арестанта с первой минуты. С этого момента он становится неотъемлемым признаком, позволяющим конвою распознавать своих и чужих.