В зале повисла тяжелая тишина. Это был не просто сложный случай. Это был приговор. Хондросаркома — злокачественная опухоль из хрящевой ткани, которая почти не реагирует на «химию» и облучение. А в такой стадии, когда она, словно гигантский спрут, запустила свои щупальца во все жизненно важные органы, операция была равносильна самоубийству. Для карьеры хирурга. И для пациента.
— Онкологи и торакальные хирурги из Национального онкоцентра отказали в операции, признав ее нецелесообразной из-за высоких рисков и сомнительного прогноза, — закончил Инуи.
Тишину нарушил профессор Томимо. Он с деланым сочувствием покачал головой.
— М-да, тяжелый случай, — протянул он. — Кстати, вчера я получил по этому делу официальный запрос. Сын пациента слезно умолял, чтобы мы рассмотрели возможность операции. Он слышал о нашей клинике, о наших специалистах. И спрашивал, не возьмусь ли я.
Томимо сделал театральную паузу, обведя всех взглядом.
— Я, конечно, польщен таким доверием, — он скромно улыбнулся.
Мей, до этого молча изучавшая какие-то бумаги у себя на планшете, даже не подняла головы.
— И что же вы ему ответили, профессор? — ее голос был абсолютно безразличным.
— Я? — Томимо картинно развел руками. — Я честно признался, что я не настолько гениален. Что такая операция под силу лишь единицам в этом мире. Но мне стало любопытно… — он повернул голову в сторону Мей, и в его глазах блеснула хитрая, провокационная искорка. — Я подумал, может быть, наша многоуважаемая Мей-сенсей, чьи руки, по слухам, творят чудеса, заинтересуется таким вызовом?
Все взгляды устремились на Мей. Каждый в этой комнате знал, что если кто и сможет провести эту операцию, то только она. Мей медленно подняла голову от планшета. Ее взгляд был абсолютно спокоен.
— Нет, — сказала она. Просто и коротко.
Лицо Томимо вытянулось.
— Но… но почему, Мей-сенсей? — залепетал он. — Это же… Мы обязаны попытаться!
— Потому что я хирург, а не волшебник, — ответила она. — Эта операция технически возможна. Она потребует десяти-двенадцати часов, тотальной резекции грудины, нескольких ребер, возможно — части перикарда, верхней доли правого легкого, пластики верхней полой вены и сосудистого шунтирования. А также колоссальных ресурсов, усилий всей бригады и огромного количества донорской крови.
Мей сделала паузу, обведя взглядом затихший зал.
— И даже если мы все сделаем идеально, даже если он переживет операционный стол, каков будет результат? Мы подарим ему месяц? Два? Из которых недели проведёт в реанимации, в зависимости от аппаратной поддержки и с болями, которые не снимут даже наркотики? Чтобы что? Чтобы он в итоге все равно умер от прогрессирования болезни или послеоперационных осложнений?
Она снова посмотрела на Томимо, и в ее глазах была холодная сталь.
— Это не лечение, профессор. Мы не должны оперировать только потому, что можем. Мы должны оперировать, если это даст результат. А здесь — его нет. Я не занимаюсь подобным.
Томимо пытался еще что-то сказать, но Мей не дала ему этого сделать: просто встала и вышла с конференцзала. Планерка закончилась. День покатился по накатанной колее: обходы, назначения, бумажная волокита. Вечером, чувствуя, что мой мозг окончательно превратился в желе от переизбытка информации и недостатка кофеина, я решил сбежать. Просто выйти на улицу, купить баночку кофе в автомате через дорогу и пять минут посмотреть на небо.
Я вышел из больницы. Ночной воздух был прохладным и влажным. Я перешел дорогу и направился к маленькому магазинчику, в витрине которого тускло светились ряды банок с напитками. Я уже почти подошел к магазину, как вдруг услышал визг тормозов. Резкий, оглушительный, разрывающий ночную тишину. Я инстинктивно повернул голову.
Дальше все произошло как в кошмарном сне.
Яркий свет фар, ослепивший меня. Огромный черный силуэт автомобиля, который несся прямо на меня. Я даже не успел испугаться. Не успел отскочить. В голове промелькнула одна-единственная, до смешного нелепая мысль: «Вот и конец…»
А потом была боль. Глухой, сокрушительный удар, который, казалось, сломал каждую кость в моем теле. Мир перевернулся. Асфальт, небо, огни фонарей — все смешалось в один безумный калейдоскоп. Я почувствовал, как мое тело, ставшее чужим и непослушным, ударяется о землю.