Я сжал зубы. Прояснить детали он хотел. Больше было похоже на допрос.
— Хорошо, — сказал Накамура, закрывая блокнот. — Спасибо за ваши показания, Херовато-сан. Они нам очень помогут.
Они уже собирались уходить, когда я все-таки решился спросить.
— Инспектор Накамура, что будет дальше?
Тот остановился у двери и обернулся.
— Уголовное дело открыто, — сказал он. — Виновница ДТП установлена. Есть отягчающее обстоятельство.
— Какое? — удивился я.
— Согласно данным с камер наблюдения и биллингу ее мобильного оператора, в момент аварии профессор Теруми разговаривала по телефону.
Я замер.
— Но, — продолжил инспектор, — поскольку главный подозреваемый, профессор Теруми, находится в коме, следствие приостановлено. Мы будем ждать. Либо ее выздоровления. Либо…
Накамура не договорил, но я все понял.
— Спасибо за ваше время, Херовато-сан. Мы свяжемся с вами, если возникнут еще вопросы. Выздоравливайте.
Они вышли, оставив за собой звенящую тишину. Я сидел на кровати, как оглушенный. Мей сбила меня, потому что не была достаточно внимательна на дороге. Она могла угробить нас обоих из-за какого-то звонка.
Глава 10
Я сидел на краю своей больничной койки, уставившись в одну точку на безупречно белой стене. В голове, словно заезженная, царапающая слух пластинка, без конца прокручивались сухие, протокольные слова инспектора Накамуры: «…согласно данным с камер видеонаблюдения и биллингу ее мобильного оператора, в момент аварии профессор Теруми разговаривала по телефону».
Разговаривала. По. Чертовому. Телефону.
Эта фраза никак не хотела укладываться в моей черепной коробке. Она была абсурдной, дикой, нелепой. Она ломала всю выстроенную в моей голове картину мира, где Мей Теруми была женщиной, чей профессионализм был возведен в абсолют, чья требовательность к себе и к окружающим граничила с манией. Мей, которая могла устроить публичную порку ординатору за то, что тот на полсекунды дольше положенного держал в руке зажим, сбила меня, потому что не могла оторваться от треклятой трубки.
Я горько, беззвучно усмехнулся. Вся эта мистическая чушь казалась теперь какой-то дурацкой, несмешной шуткой. В чем смысл существования богинь и так называемой «судьбы», если реальность оказалась куда прозаичнее, примитивнее и глупее. Обычная, банальная и тупая человеческая халатность.
И от этой банальщины меня физически мутило. Я чувствовал, как к горлу подкатывает ком тошноты. Одно дело — стать жертвой трагической, непреодолимой случайности. Попасть под машину, у которой отказали тормоза. Оказаться на пути пьяного водителя. Это было бы страшно, больно, но в этом была бы какая-то своя, пусть и жестокая, логика. Другое — оказаться на больничной койке, со сломанными ребрами и сотрясением мозга, из-за того, что кто-то не удосужился остановиться на обочине для важного разговора.
Я живо представил себе эту картину. Она, вся такая важная, несется по ночному Токио на своем алом спорткаре, одной рукой небрежно покручивая руль, другой — прижимая к уху последнюю модель смартфона. И в этот момент на ее пути появляюсь я.
Омерзение. Вот что я чувствовал. Густое, вязкое, как болотная жижа. Омерзение к ней, к этой ситуации, к самому себе. К тому, что я, как последний идиот, проникся ее проблемой, уже был готов рисковать своей карьерой, своим будущим, чтобы помочь ей. А за что? Чтобы вернуть в этот мир человека, который ставит телефонный разговор выше человеческой жизни? Чтобы она снова села за руль и продолжила нестись по городу, болтая по телефону?
Я с силой потер лицо ладонями, пытаясь стереть эти образы из головы. Нужно было успокоиться. Взять себя в руки. Дышать. Как учила меня мама, когда я был ребенком и разбивал коленки. «Вдох и выдох. Все проходит». Но эмоции, которые я так долго и старательно подавлял, рвались наружу, как пар из перегретого котла. Злость, обида, разочарование. Все смешалось в один горький, ядовитый коктейль, который обжигал изнутри. Самое главное, мозгом я понимал, что слишком остро реагирую, но в душе, почему-то, пылал пожар.
Дверь палаты тихо скрипнула, вырывая меня из омута самокопания. В комнату вошел мой сосед. Мия-сан. Мы делили эту палату уже почти неделю, но едва ли перекинулись парой десятков слов. Он был тихим, вежливым, почти незаметным пожилым мужчиной с седыми волосами и печальными глазами. Он страдал от какого-то хронического заболевания, и большую часть дня проводил на гимнастиках и других, одному богу известных, процедурах. По вечерам он читал толстые книги в потрепанных обложках и никогда не включал свет, чтобы не мешать мне. Мы обменивались дежурными фразами: «доброе утро», «добрый вечер», желали друг другу спокойной ночи. На этом наше общение заканчивалось. Он был идеальным соседом — тихим и ненавязчивым.