Я замер. Прислушался. Снова. Звук доносился из-за двери подсобки. Я осторожно, боясь спугнуть, потянул за ручку. Дверь была не заперта.
Я заглянул внутрь. В маленьком, тесном помещении, заставленном ведрами, швабрами и бутылками с едко пахнущими чистящими средствами, в самом дальнем углу, между старой, растрепанной метлой и ржавым оцинкованным ведром, сидела Ино.
Она обхватила колени маленькими ручками и уткнулась в них лицом. Ее плечи мелко, судорожно дрожали. Она была похожа на маленького, напуганного зверька, на раненого птенца, забившегося в самую темную нору в надежде, что большой, страшный хищник его не найдет.
Я тихо, на цыпочках, вошел и прикрыл за собой дверь, чтобы не привлекать лишнего внимания. В подсобке было темно и пахло хлоркой и пылью.
— Ино? — шепотом позвал я.
Девочка вздрогнула так сильно, что ударилась головой о стену, но не подняла головы.
Я медленно, стараясь не делать резких движений, подошел к ней и сел на корточки рядом.
— Эй, — сказал я так же тихо, почти шепотом. — Я тебя нашел.
Она молчала. Я видел, как напряглась ее спина. Она не хотела, чтобы ее нашли.
— Твоя мама очень волнуется, — продолжил я, пытаясь подобрать правильные слова. — Вся больница на ушах. Мы все тебя ищем. Профессора, медсестры, даже я, как видишь.
Ино еще сильнее вжалась в угол. Я понимал, что обычные уговоры и нотации здесь не помогут. Они только усугубят ее страх. Нужно было что-то другое.
Я помолчал, давая ей привыкнуть к моему присутствию, к моему голосу.
— Знаешь, — сказал я, глядя на ее тоненькую шею с торчащими позвонками. — Когда я был в твоем возрасте, я тоже один раз сбежал и спрятался.
Она не шелохнулась, но я почувствовал, что она слушает. Ее дрожь стала чуть меньше.
— Я должен был идти к зубному. Мне должны были вырвать молочный зуб, который шатался, но никак не хотел выпадать. Я так боялся, что спрятался на чердаке нашего старого дома. Сидел там целый день, в темноте и пыли, среди старых вещей, — я рассказывал ей одно из воспоминаний Херовато и сам словно заново переживал его. — Мои тетушки искали меня, кричали, звали по имени. А я сидел и молчал. Думал, если я не пойду к врачу, то зуб сам по себе перестанет болеть и выпадет.
Я усмехнулся этому детскому воспоминанию.
— Конечно, он не выпал. А только разболелся еще сильнее. Ночью мне пришлось во всем признаться. И знаешь что? Врач сделал укол, и было совсем не больно. А вот тетушки на меня обиделись. Не за то, что я боялся. А за то, что заставил их так сильно волноваться.
Ино тихо всхлипнула.
— Посмотри на меня, пожалуйста, — попросил я.
Она медленно, очень медленно, с видимой неохотой, подняла голову. Ее лицо было мокрым от слез и грязным от пыли, глаза — красными и опухшими. Она смотрела на меня с такой вселенской тоской, что у меня снова сжалось сердце.
Я не выдержал. Я просто протянул руки и обнял ее. Крепко, но осторожно, помня о том, какая она хрупкая. Она сначала замерла, напряглась, как струна, а потом вдруг вцепилась в мою больничную пижаму и зарыдала. В голос.
Я ничего не говорил. Просто сидел на грязном полу, в этой тесной и невероятно душной подсобке, обнимал этот маленький дрожащий комочек и гладил ее по спине. Снова и снова, вверх и вниз, пока ее рваные рыдания не начали стихать, переходя в тихие судорожные всхлипы.
Наконец Ино немного успокоилась. Отстранилась, вытерла нос рукавом больничной пижамки и посмотрела на меня своими огромными, полными слез глазами.
— Что случилось, Ино-тян? — спросил я мягко, убирая с ее лба прилипшую прядь волос. — Почему ты спряталась? Ты же знаешь, что операция тебе очень нужна. Мы с тобой об этом говорили.
Она снова шмыгнула носом.
— Я… я слышала, — прошептала Ино, и ее губы задрожали. — Я проходила мимо кабинета, а там… там дяденька в белом халате говорил с мамой.
— И что он говорил? — я напрягся, догадываясь, о каком разговоре идет речь.
— Он сказал… он сказал, что операция очень сложная. Что сердечко у меня слабое. И еще… еще что-то про риски. А потом… а потом мама заплакала.
Ино снова всхлипнула, и новая крупная слеза медленно покатилась по ее щеке.
— Я не хочу делать операцию, если мама будет плакать, — сказала она с такой обезоруживающей логикой, на которую способны только дети. — Я не хочу, чтобы ей было грустно из-за меня.
Я смотрел на нее и понимал. Она сбежала не из-за страха боли и не из-за страха перед операцией. Она сбежала, потому что не хотела быть причиной маминых слез. Я погладил ее по голове. Ее волосы были мягкими и пахли чем-то сладким, как клубничные конфеты.